Серафима Азимова рассказывает о своем папе Самуиле Ароновиче. Он ушел из жизни 27 мая 1963 года – в канун Шавуота и в день рождения города Ленинграда, который он очень любил.

Направо и налево

Я не помню своих первых слов, что раньше я сказала: мама или папа. Но на дурацкий вопрос, который мне иногда задавали гости – кого я больше люблю, папу или маму, я неизменно отвечала: «мапу», а иногда – «паму»...

Папа, конечно, очень хотел сына, а родилась вот я. Папа стал моей подружкой. Я была поздним ребенком, мама и папа прошли войну: ленинградский фронт – папа,  от Ленинграда до Берлина – мама, потому, что мама была врачом: дышите, не дышите, высуньте язык. Папа называл меня двумя прозвищами: Буба (на иврите «кукла», потому что я была маленькая) и Хахома (от хохем – умный). Это он очень хотел, чтобы я была умная.

В нашей комнате в большой коммуналке (комната холодная, потому что над аркой, с низким потолком, в кухню и туалет вела лестница 10 ступенек, с печным отоплением) жили папа, мама, папин брат дядя Боря, мамин папа - дедушка Шимон - Самсон и я. Мы жили в самом центре Ленинграда на улице Гоголя 21, и комната наша была большая – 21 метр. Это все правильно, только про нашу комнату все неправильно. Комната была чудесная.... У нее было огромное венецианское полукруглое окно с широченным подоконником. На нем было очень удобно сидеть, даже лежать летом, когда открывали окна, и разглядывать прохожих. Можно было, взяв мой барабанчик, выстукивать на нем все что угодно, а, когда прохожие задирали головы, улыбаться им и махать палочкой. Потолок был прекрасный, низкий, и, встав на стул, я доставала до него флажком, с которым мы с папой ходили на демонстрацию. У нас была печка. Она очень красиво сверкала огоньками и трещала пф, пфф, когда приоткрывали дверцу. Еще у печки была вьюшка, чтобы закрывать трубу. Топить печку меня учил папа, потому что папа умел все. Надо было наколоть щепочек, положить вперемешку сухие березовые дрова и сырые осиновые, поставить их всех домиком, чтобы воздух был, воздух, и поджечь...

Это на нашей улице Гоголя. Мама подписывала, а я каракули пристраивала

Ленинград – Петровичи

С папой мы играли в театр – в Гулю-Веру. Я Гуля, а папа – Вера. С папой мы в садиках – большом (Александровском) и маленьком (Исаакиевском) строили дворцы из песка, не то что там куличики какие-то из ведерка и формочек, и еще мы собирали желуди. С папой мы ходили по всему городу Ленинграду, потому что Ленинград – очень красивый город, как Петровичи... А, вы даже не знаете, что такое Петровичи! Это сказочно красивое место, в котором вырос мой папа, где жили мои бабушка Хане-Хая и дедушка Аарон, которых уже давно нет. И, говорил папа, куда-куда, а в Петровичи мы обязательно поедем.

...В 1982 году, почти через 20 лет после смерти папы, я побывала на 100-летии Петровической школы. Я видела прекрасный парк, место дома, исчезнувшую заросшую речку и колодец «с чистейшей водой»...

Но пока еще о Ленинграде.

На демонстрацию с папой мы ходили с заводом «Вперед», на котором папа работал инженером-металловедом (и я тоже смогу стать инженером, если захочу – меня папа научит!). На демонстрацию мы ходили 1 мая и 7 ноября. А у папы день рождения как раз и был 7 ноября. На Дворцовой площади мы кричали уррра! Папа хотел посадить меня на шею, чтобы мне все было видно. Ему говорили – Ароныч, это его друзья с завода так папу называли, давай, мы подсадим, но я отчаянно трусила, кричала и плакала: «Нет, нет, ни за что, только рядом!». «Ну ладно, Ароныч (хотя на самом деле моего папу звали Самуил Аронович), девчонка же, не парень, не расстраивайся». Мама моя работала на Петроградке в поликлинике, она приезжала домой на 8-м трамвайчике, и, когда я лежала на подоконнике, то я ждала ее, выкручивая голову влево. А папа работал на Васильевском, он приезжал домой на 5-м троллейбусе от площади Труда, а потом он там садился на 11-й трамвай и ехал на свой Голодай. И папу я ждала, выкручивая голову вправо.

Лесли

Я всегда говорила очень быстро, и у меня само так получалось: ЛЕСЛИ вместо ЕСЛИ. Папа заставлял меня говорить нараспев, пока я не научилась.

Папа время от времени ездил в командировку в Москву. Из Москвы папа привозил мне подарки. Я помню большую красивую лошадку – черную, с красной уздечкой; сумочку – лакированную, красненькую, я обожала ее, и мы ходили фотографироваться к Медному всаднику, конечно, с этой сумочкой. На фотографии я стою такая довольная, сумочка на запястье, а рука отставлена так в сторонку. Но я не заметила, что я наступила на одуванчик, он торчит из-под сандалика. Рассматривая фотографию, папа сказал: воображать можно, а на одуванчик наступать нельзя – ему больно. Вот уже столько лет я это помню и стараюсь не наступать на одуванчики.

Еще папа привез мне из командировки туфельки. «Как у Золушки?» – радовалась я. Папа объяснил, что лучше: они никогда не перестанут быть туфельками, ЕСЛИ я буду аккуратной. Туфельки были матерчатые, светло-зеленые, как весенняя травка, а на них красовалась застежка-вишенка, ну прямо настоящая. Я надевала их по – праздникам. Но один раз... Я была уже большая, наверное, пятый год шел. Папа купил мне очень красивый желтенький веник, чтобы я помогала маме подметать пол. Полы у нас в комнате были деревянные, крашеные масляной краской шоколадного цвета. Я просто бросилась подметать пол, но мела на себя. Папа объяснял, что мусор надо мести от себя. Я настаивала, что так удобнее, быстрее... И тогда папа заставил меня надеть мои новенькие туфельки. Мести мусор на туфельки я не могла, вопрос был решен. Всю жизнь я стараюсь не мести на себя мусор.

Книжки и идиш

Я очень любила, когда мне читали книжки. И папа, и мама, и дедушка... но им всем было очень некогда, а я хныкала: еще, еще...Папино терпение лопнуло, и он сказал: «Научу тебя читать. Учить читать я тебя буду по-еврейски, как учат всех девочек и мальчиков». – «Как?» - не поняла я. Это был первый раз, когда папа, усадив меня, объяснил, что в нашей советской стране живет много разных народов. Даже в нашей коммунальной квартире – посмотри: Тетя Аня русская, тетя Валя украинка, Анна Христиановна (ее соседи из других квартир звали Анна Крестьяновна) латышка, а мы – евреи.

Это много позже папа мне объяснил, и дедушка Самсон ему помогал, и дядя Боря – про Израиль, про язык... Папа мне говорил: наш родной язык – идиш. Это почти международный язык: если ты будешь его хорошо знать, то ты сможешь всегда поговорить с евреем, это тебе очень поможет в жизни. Да, именно так и случилось. И, даже когда я приехала в Израиль, то мне помогало и помогает мое знание идиша. Поэтому, говорил мне папа, когда будет перепись населения и там спросят про родной язык, напиши – «идиш». Чем больше будет таких людей, тем скорее опять откроют еврейские школы, театры. Я так всегда и делала...

Итак, папа взялся меня обучать чтению. Он взял большой лист миллиметровки и расчертил его на клеточки (а чертил папа очень красиво, и писал тоже: летящий почерк).

У папы было множество «амбарных книг», исписанных его научными и практическими разработками по его любимой профессии. Вот его летящий почерк

Я действительно научилась быстро читать и вскоре, когда мы шли с мамой в магазин, то застревала и читала все вывески.

Еще папа читал мне про Василия Теркина. Запомни, говорил папа, знаменитый поэт Александр Твардовский написал великую поэму про Василия Теркина или «Просто про бойца». Значит и про меня немного, а уж про наш Смоленск точно. Он не смотрел на меня, когда читал стихи, а смотрел куда-то и читал...

Папа в 1-м ряду, сразу за юношей в очках

Папа – справа от юноши с гитарой (гитара как будто «указывает» на него)

Самое красивое яблоко

Мы гуляли с папой по Ленинграду, ходили на рынки – Сытный и Сенной, но чаще на Сенной. У нас была не очень богатая семья, вернее, мы были малообеспеченная семья, несмотря на то, что мама – врач, а папа – инженер. Один раз, когда мы пошли на Сенной рынок, папа сказал: «Мы с тобой купим самое красивое яблоко». И действительно, мы медленно шли от одного ряда к другому, нам предлагали яблоки, яблоки, яблоки, но папа только качал головой. А потом мы вдруг остановились, переглянулись – и купили одно яблоко: большое, янтарное, с розовой щечкой, очень душистое. Папа подарил мне его и сказал: «Такие яблоки были у нас в Петровичах...» Я запомнила навсегда, что лучше одно яблоко, но очень хорошее, чем... Но с течением лет я выяснила, что такая точка зрения непопулярна.

Музыка, музыка, музыка

Музыка в нашем доме звучала очень часто. У папы была замечательная гитара – старинная, семиструнная. И играл папа просто чудесно – для гостей по праздникам, для меня, а чаще всего – для себя. Папа играл и на скрипке, и на мандолине, и на балалайке. Хотя он был самоучка, но играл очень хорошо по слуху. Его главный инструмент был именно гитара, на множестве фотографий – папа с гитарой. Это были песни – русские, еврейские, украинские, это был полонез Огинского, чардаш Монти (на скрипке), еще какие-то мелодии, часто грустные. Иногда папа играл, а мама пела, у нее был очень красивый грудной голос. Когда папу просили сыграть, он почти сразу соглашался, а в ответ на похвалу неизменно отвечал: «Мы – Смоленские, Петровические, у нас все играют и поют – такой край».

Почему то вспоминается песенка, которую папа часто пел: «Я на камушке сижу, я топор в руках держу». Помолчав, он говорил: «Это Петровичи...»

Как всегда, с гитарой

Не знаю – с кем это папа, какой год. Думаю, что это последний класс его девятилетки, куда он ходил каждый день в любую погоду. Как мне помнится, 9 километров

«Ведь ты же у меня хахома»

Папа красиво и аккуратно делал все, за что он брался. Удивительно, но он любил вышивать гладью, где-то хранятся у меня несколько вышитых им подушек. Как-то мы поехали с папой в ЦПКиО. Складывая вещи под кустом, где мы расположились вблизи водоема, он обратил внимание, что у меня на носочках дырки. Мне стало стыдно, но папа сказал: «Не беда, я научу тебя, чтобы штопка была как украшение. И научил, это забытое теперь умение мне много раз пригождалось. Еще папа научил меня крутить портянки. Когда работала в колхозе, учась в институте, да и позже, когда нас посылали на поля Родины (странно и теперь уже мило вспоминать), ноги у меня всегда были сухие.

Вспоминаю историю про ракушку. Теперь, прогуливаясь вдоль моря, я уже не кидаюсь опрометью, завидев блестящую от воды морскую красавицу, как было со мной по приезде в Израиль. А тогда, много-много лет тому назад, на Гоголя... Мы жили на 2-м этаже в нашей коммуналке, а на 3-м этаже была отдельная квартира. Там жили муж и жена уже очень старенькие (так тогда мне казалось, им было за 50). Борис Сергеевич был известный инженер и они с папой о чем-то увлеченно беседовали. А тетя София угощала меня разными вкусностями. Я бродила по квартире, рассматривая множество картин и статуэток, а еще на одном кругленьком столике лежали ракушки. Я не могла оторвать глаз от них. И тогда я решила, что если я потихоньку возьму одну ракушку себе, то ничего страшного не будет. Дома я показала ракушку всем моим немногочисленным куклам, и мы играли с ними в море. Так продолжалось несколько дней. Как-то, придя домой после работы, папа застал меня за этим занятием. Он промолчал, а вечером за чаем, когда мы все сидели за столом под оранжевым абажуром, сказал: «У меня просьба к тебе, Буба: когда будешь ракушку класть на место, там, где ты ее взяла, постарайся, чтобы она лежала очень красиво и ей там было удобно». Назавтра я сказала маме, что иду к тете Софии в гости. Со второго на третий этаж я поднималась часа два. Тете Софии я сказала, что соскучилась и хочу посмотреть на ракушки. «Посмотри, посмотри, - сказала мне она, - а я сейчас тебя сырниками угощу». Я не помню, как я пристроила эту ракушку, я была вся красная, сырники есть не стала, сказала, что голова болит. Тетя София встревожилась, проводила меня домой и сказала, чтобы мама померяла мне температуру. Я запросилась спать, а поздно-поздно, подошла к папе и сказала, что ракушке там удобно. Папа улыбнулся, поцеловал меня и сказал: «Конечно, я был уверен в этом, ведь ты же у меня хахома».

Папа научил меня играть в шашки – сам он играл очень хорошо. Помню какой-то треугольник Петрова, выстраивая который, можно было сразу сбить пять пешек противника. Когда мы ходили с папой в Кинохронику на Невском, то перед сеансом на столиках в фойе были разложены шашки, шахматы... Я присаживалась, кто-то садился против меня, и я часто выигрывала.

Скрипочка-восьмушка

Музыка всегда была в нашем доме. Папа узнал, что при ленинградской консерватории открылась педпрактика, куда по конкурсу принимают маленьких детей. Мама завязала мне мой самый любимый бант – в красный горошек (из ее старой блузки), и мы пошли. В классе нас выстроили и спросили: кто умеет маршировать под музыку? Я тут же вызвалась, и меня поставили первой. Когда заиграли быстро-быстро, то я просто побежала, и все за мной. Потом спросили у меня, какую песню я могу спеть, я тут же пристроилась на диванчик и сообщила, что песню надо петь сидя, а потом в самом конце встать.

Во саду ли в огороде выросла капуста
Что мне делать, что мне делать, что в кармане пусто!
Во саду ли в огороде выросла крапива
Что мне делать, что мне делать, что я не красива!

Тут надо было встать и развести руками. Так у нас пели во дворе. Комиссия очень смеялась, но меня приняли на педпрактику по классу скрипки. Папа рассказывал, что подсматривал в процарапанную щелочку закрытых дверей и очень волновался, потому что я была не детсадовская. Откуда у меня появилась смелость, он объяснить не мог, а я запросто объяснила: просто мне было очень интересно.

Моей учительницей была студентка Людмила Николаевна. Она приходила заниматься к нам домой два раза в неделю. Папа купил мне скрипку – восьмушечку. Раз в месяц я ездила в консерваторию к профессору Любови Марковне Сигал. Любовь Марковна – высокая светлая шатенка со стрижкой каре, говорившая низким голосом, уделяла много времени каждому малышу, при этом всегда окруженная множеством студентов. У меня долго хранилась картинка, нарисованная мною и подаренная папе: Любовь Марковна поддерживает мою скрипку, ставит правильно пальцы на смычке и в это время, отвернувшись, с кем-то разговаривает. Папа долго смеялся.

Нет, я не стала скрипачкой, музыкантом, но «музыка – жизнь моя» могу я смело провозгласить вослед многим и многим.

«Красная Москва»

В 1956-м году я пошла в школу в 1А класс школы № 239. Школа со львами. Это потом, сильно потом, ей предстоит стать знаменитой математической школой. А тогда она была просто школой Октябрьского района города Ленинграда. Первой моей учительницей была Людмила Алексеевна Кореняко.

Я в последнем ряду 2-я справа

Да-да, именно об этом здании пушкинские строки: «С подъятой лапой, как живые, стоят два льва сторожевые...».

В это же самое время я поступила в Детскую музыкальную школу № 1 на проспекте Огородникова, дом 1. По классу скрипки и моим учителем был Наум Борисович Вольфсон. А учительницей сольфеджио, самого моего любимого предмета, была Мария Павловна Глинская. Поскольку я никогда не ходила в детский садик, то в первом полугодии я заболела ветрянкой, а во втором – коклюшем. Особенно тяжело я перенесла коклюш.

Мы с мамой, когда она приходила с работы, все время ходили на Неву – дышать морским воздухом. У папы отпуск всегда был в июне, а у мамы в июле, чтобы со мной побыть... И вот родители решили, что мы с папой в июне поедем в Боровичи.

У папиной сестры тети Двоси «Красная Москва» были любимые духи. И, когда после первого класса мы с папой приехали к ней в Боровичи, то меня ждала целая коллекция бутылочек, коробочек из-под духов. Я и сейчас мгновенно узнаю этот запах. Запах прошлого века, некой среды, устроенности и пристрастий.

Я опять забежала вперед. Мы жили с папой у моей тетушки Я была с ней на «вы», впрочем, как со всеми мамиными и папиными братьями и сестрами. Дом стоял напротив прекрасного парка. Я там быстро освоилась, Бегала с девчонками, ровесницами, собирала цветы, беседовала с лягушками, подставляла им руки и гладила...

Папа часто гулял со мной по парку, поил березовым соком. Он делал маленькие надрезы на березах и мечтательно говорил: «У нас в Петровичах...» Еще из бересты он мне сплетал красивые плеточки. Он учил меня их плести, а я так и не научилась...

Я с папой в парке

Яма для попа

Недалеко от дома и парка находилась церковь. Каждый день в одно и тоже время из церкви выходил поп, проходил мимо нашего парка и шел куда-то дальше. Не забудьте – это 1957-58 год. Мы, школьницы, были воспитаны на том, что «религия – опиум для народа» а попы – «мракобесы». И вот мы решили, что выроем на пути попа большую яму, затянем ее скатертью, закрепим камешками по краям, сверху насыплем песочек и, спрятавшись, будем ждать...

Мы все это сделали, нашли старую скатерть, вырыли яму большую. Все это было очень интересно и весело. Но вот все приготовления позади, мы притаились неподалеку. Церковь видна, вот от нее отделилась фигура в длинном одеянии и стала приближаться. Мне стало страшно, что идет человек, ни о чем таком не думает, а его ожидает ЯМА. Чем ближе он подходил, тем страшнее мне было. Я не выдержала, побежала и прыгнула в эту яму, в середину. Поп уже подходил, все девочки выскочили, он поругал нас, что мы устраиваем игры посреди дороги, и ушел. Девочки кричали на меня, что я все испортила и они больше не будут со мной играть. Мы разошлись по домам. Я плакала и ничего не могла объяснить. Вот так вот. Много лет помню и стыжусь, что участвовала в этом, что не могла объяснить, почему не надо так поступать...

Айзики-петровичане

А с девочками мы помирились при таких обстоятельствах... Июнь, очень много комаров, всех кусают и меня кусают, но...У меня страшные огромные волдыри, которые дико чешутся. Тетушка посоветовалась с соседями, те сказали: срочно в медсанчасть. Папа повел меня в поликлинику. Я ревела всю дорогу, девочки, увидев меня такой и узнав, в чем дело, пошли с нами. Они старались отвлечь меня...В поликлинике сказал: срочно укол против столбняка. Уколов дико боялась. Папа сказал: раз надо, значит, надо. Больше не помню, что было...Наверно все как-то прошло, хотя укол от столбняка здесь был ни при чем.

Когда мы гуляли с папой в парке, я узнала, что он считает: лучше любить, чем быть любимым... Ну этого я уж никак понять не могла. Конечно же, лучше быть любимой, пусть меня все любят, все, все, все!

Мы с папой сфотографировались в парке на скамеечке и послали фотографию маме. Еще я немного воровала. Тетушка покупала на рынке мясо для нас с папой, делала котлеты – как же: гости дорогие. А я потихоньку отрезала по кусочку и кормила местных дворовых кошек. Как то раз тетя застала меня за этим занятием – мало мне не показалось.

Когда-то в Петровичах жил раввин Айзик Берман со своей женой Тамарой. У них было много детей - сыновья и дочери. Раввин Айзик Берман рано умер, и его дети назвали своих первенцев Айзиками. Так появился Айзик Азимов у Анны Рахели, Айзик Берман у Григория и Айзик Берман у Натана.

Дальше моя жизнь покатилась ровно и спокойно. Школа, музыкалка, с папой в музеи, с мамой на пляж Петропавловки.

Инфаркт

Я уже заканчивала 4-й класс, возвращалась из музыкальной школы после какого-то экзамена или зачета с пятеркой, представляла, как расскажу это все папе. Вбежала по лестнице домой, открыла дверь влетела в комнату – а там много людей: папины сослуживцы, папа лежит в кровати, дядя Леня Цомук говорит: «Ароныч, рукой не дрыгай, не поднимай»... Приезжает скорая, говорит: инфаркт. Папу увозят в больницу.

Потом папу выписали. На работу он уже не возвратился. Это был 1961 год.

Папе становилось все хуже и хуже, и мама по каким-то своим медицинским каналам узнала, как можно пригласить домой профессора. Мы жили на мамину зарплату, поскольку папе по 2-й группе инвалидности платили 30 рублей, кажется. Профессор пришел, бегло осмотрел папу и сказал: «Нет, мил-человек, вам уже ничем не помочь». Взял какую-то бешеную сумму гонорара и ушел. Это я просто так написала, памятуя пушкинское «Гений и злодейство – две вещи несовместные».

Мы жили над аркой. Наши две комнаты – наша и тети Ани, потом вниз на кухню, туалет и еще две комнаты соседей, куда вела деревянная лестница. Ровно 10 ступенек. Одна ступенька была раскрытая и скрипела. Когда папа спал, я старалась спуститься по лестнице бесшумно, чтобы не скрипела лестница: если не скрипнет, папа обязательно поправится. Не получалось...

А в 1963 году, после третьего инфаркта, папы не стало. Описывать эти жуткие годы я просто не в состоянии. Мама работала, я почти не училась, кто-то должен был быть с папой. Я работала санитаркой в больнице Куйбышева, когда папа там лежал, чтобы можно было ухаживать... Да чего там. Дальше будут только документы и фотографии.

Документы и фотографии

Папину (дедушкину) подпись со скрипичным ключом на конце унаследовали и я, и сын Сашка.

Папины земляки говорили, что на фотографии - Наум Азимов и мой папа Самуил Азимов. Петровичи. Год, наверное, 1929. Кто такой Наум Азимов – не знаю.

Папа (1-й слева во 2-м ряду) среди сотрудников Ленинградского Электротехнического института (ЛЭТИ), где он работал в лаборатории. 3-й слева в 1-м ряду - профессор Нейман Леонид Робертович, папин друг.

Папа очень любил спорт, всяческие туристские тропы. После войны ему это не удавалось. А до войны – вот фото свидетельствуют. 2 сентября 1934 г., Сестрорецк. Папа – 2-й справа в 1-м ряду (сидит с домрой).

Палатки им. Челюскинцев 1934 г. Дома Отдыха союза Машиностроителей.

Сиверская 1938 год. Это было последнее мирное лето. Потом он был призван на Финскую войну.

Фотография в снегу. Однополчане

У папы была девушка в Ленинграде – Люба, Любовь Михайловна, а еще любимый двоюродный брат Исаак Лейкин, крупный инженер, который остался в городе по роду службы. Вот по этой самой Дороге жизни папа вырывался в Ленинград и сэкономленные пайки привозил Любе и Исааку.

Любе папа подарил свою фотографию на память. Об этой истории он рассказывал однополчанам, когда они один раз пришли к нам на Гоголя. Я тихонько докрашивала «Раскрась сам» и услышала...

«Понимаешь, мы виделись неделю назад, а тут надо было по заданию, оставалось немного времени и я рванул на "Пески" - район Ленинграда. Вижу, дома больше нет! Неееет!!! Груды кирпича и одна стенка не обвалившаяся... Спрашиваю каких-то теток: когда? Вчера! Я как ненормальный полез - кирпичи, снег, завалы, вдруг косынка, я чуть с ума не сошел – косынка порванная а чуть дальше – моя фотография в снегу...»

«Ладно, - кричали папины сослуживцы, - ты успокойся, Ароныч...»

Фотографию эту я потом увидела в альбоме, который аккуратно хранила мама.

28 июня 1941 г. «Помни обо мне» В память многоуважаемой Любовь Михайловне от Самуила Ароновича Азимова

Когда в 1964 году к нам пришли папины однополчане, я как раз растапливала печку, мама была на работе - я от растерянности только сказала: «Папа умер». Они тоже растерялись, потоптались и ушли...Всю жизнь жалею, что не завела их в комнату да не расспросила...

Брат Афроим. Холокост

После Финской войны, летом, он решил, что в отпуск обязательно поедет к брату Афроиму, который после института (Техноложка - с отличием - диплом посвящен разработке синтетического каучука) поехал в Майкоп - на внедрение этого самого каучука... Не получилось. Война. Ушел на фронт добровольцем в первые дни войны – и всю войну на Ленинградском фронте. Был командиром взвода охраны мостов Ленинграда, был в Воинской части 2 ЦКР. Остались папины дневники, где его летящим почерком записывались какие-то памятки, перемежавшиеся нотами, записями на идише...

Ленинградские довоенные фотографии папы. Он сфотографирован со своим братом Афроимом, который тогда учился в Ленинградском Технологическом институте

Береги копию и вспоминай оригинал. На память дорогому брату с семьей от Самуила Ароновича. 12 марта 1932 г.

«Береги копию» – все тогда так писали. Брату с семьей – это значит Афроиму. Когда Афроим после окончания института уехал в Майкоп, он не взял никаких вещей и фотографий, уезжал в никуда. Договорились что папа приедет на будущий год и все привезет... Война. Папа – на фронте. Афроим и вся семья – в газовых камерах... Я больше не могу, я уже изревелась вся. Цифры на обратных сторонах фотографий – это номера, под которыми они значатся в папке, сданной мною в Мемориальный комплекс истории Холокоста Яд-Вашем.

Исаак Моисеевич – папин двоюродный брат. Исаак Лейкин в блокаду был в Ленинграде. Погиб в автокатастрофе в 1944 году

Роман Михайлович. Не знаю, кто это. По-видимому, эта фотография была у папиного брата дяди Бори – Бориса Ароновича Азимова, потому что я узнаю его почерк надписи на иврите...

Приказ № 96 §3. За хорошую и добросовестную работу по выполнению ремонтов и за приведение в порядок автотранспорта полка пом. нач. ВТС мл. лейтенанту т. Азимову С.А. объявить благодарность. Справка. Раппорт помощника командира полка по Т./части. 10.10.41 г.

Папа в своей металловедческой лаборатории за любимой работой. Вообще очень многие из Азимовых тяготели к химии

В лаборатории завода «Вперед». Васильевский остров. Конец 1950-х.

Военные документы. Источник – Подвиг.народа.ру

Азимов Самуил Аронович ст. лейтенант. Воинская часть УТ 67 А (67 А ) Наименование награды Медаль «За оборону Ленинграда» Номер фонда ист. информации 424 Номер описи ист. информации 10247 Номер дела ист. информации 54 Архив ЦАМО

Азимов Самуил Аронович ст. лейтенант. Воинская часть 2 ЦКР 129 одэб (2 ЦКР, 129 одэб ) Наименование награды Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» Номер фонда ист. информации 33 Номер описи ист. информации 44677 Номер дела ист. информации 562 Архив ЦАМО

Папин портсигар и чехольчик для спичечного коробка

То, что папа мне повторял много раз:

1. Запомни, это говорил твой дедушка Аарон – это наказ: мы должны все делать так, чтобы за нами никто не переделывал.

2. Из моей военной практики: командир не ставит себе больше одной задачи!

3. На вопрос, заданный мне 10-летней – что лучше: любить или быть любимой, мы с папой ответили по-разному. Я сказала – быть любимой, а папа сказал – ЛЮБИТЬ.

На этом памятнике, установленном на Еврейском кладбище в Петербурге в 1964 году, через год после смерти папы его брат разметил надпись еврейскими буквами на миллиметровке, потом перевел ее на памятник и нанял рабочих, которые эту надпись высекли.

Серафима Азимова. Израиль, февраль 2020 г.

 

Читайте еще воспоминания Серафимы Азимовой на нашем сайте:

Целебный этрог. Воспоминания маленькой девочки

Алентрейф, или трещотка на Пурим

ДядяБоря, или чтец Торы в Малой Синагоге

Томка, Лиза и Меер Ицхакович