Наш обозреватель Евгений Левин отыскал уникальное издание – воспоминания Звулуна Квартина, занимавшего пост кантора петербургской Синагоги в 1908 году. Воспоминания называются «Майн лебн» («Моя жизнь, в 2-х томах, Н.-Й., 1952). Евгений перевел для нас одну из глав этой книги. Читайте и наслаждайтесь!

Звулун (Завл)  Квартин (1874, Новоархангельск,  — 1953, Нью-Джерси) считается одним из величайших канторов ХХ века. В разные годы он служил в синагогах Одессы, Вены, Будапешта, Нью-Йорка, Тель-Авива, Иерусалима и Нью-Джерси, а в 1908 году ненадолго занял пост кантора Хоральной синагоги Санкт-Петербурга. Как вспоминал писатель-сатириконец Осип Дымов (Перельман), на богослужения с участием Квартина собирались тысячи людей, как евреев, так и христиан.

Предлагаем читателям небольшой отрывок из воспоминаний Квартина, написанных знаменитым кантором в конце жизни. 

Холодным зимним днем я прибыл в Петербург. Меня встречали служка главной городской синагоги Сопотницкий, кантор Ресель и директор хора Гуревич, а также секретарь барона Гинцбурга.  Мне сообщили, что мой концерт будет проходить в огромном зале Дворянского собрания, и что главные петербургские газеты рекламируют мой концерт вот уже несколько дней, утверждая, что это будет нечто особенное, подобного чему в Петербурге еще не слышали.  Я испугался – ведь я оказался не где-нибудь, а в резиденции Николая II. Я чувствовал, что все шесть миллионов русских евреев, ждут от меня, чтобы  я, боже упаси, их не осрамил, не опозорил еврейское имя, но, напротив, возвеличил его.

Вмести с хором Гуревича я подготовил четыре композиции: «Как велико» Левандовского «Праведник, как пальма, расцветет» Левандовского; «И пусть соблюдают» Гуревича, «В Новолетие» и «Владыка мира» Зульцера.  Хор состоял из двадцати пяти хорошо подготовленных мужчин и мальчиков с очень хорошими голосами. 

Настал день концерта. В тогдашнем Петербурге проживала многочисленная еврейская интеллигенция, наполовину или совершенно ассимилированная. В тот вечер все они пришли в Дворянское собрание: депутаты Думы, знаменитые адвокаты вроде Грузенберга, Винавера и Карабчевского, и десятки других. В публике были профессора и музыканты. Много было русских: генералы, высокопоставленные чиновники… Мне сказали, что в зале был даже один товарищ министра. А если этого недостаточно – мне показали целый ряд русских епископов, пришедших послушать еврейские молитвы.

В сияющем зале с величественно свисавшими с потолка хрустальными люстрами царила праздничная атмосфера. Я подумал: «Воистину, помни, пред кем ты стоишь»; выходя на эстраду, я немного дрожал. Однако, как я уже сказал, я знал, что к этому концерту нужно готовиться специально – и, как говорится,  все вышло не так уж плохо. Скажу без преувеличения и хвастовства, что это был один из четырех лучших концертов за всю мою канторскую карьеру. Мои собственные речитативы «Оплот Израиля», «Любовью великой» и «Дай нам с миром отойти ко сну» никогда не звучали так мощно и величественно, как в ту ночь. Я так же исполнил русские и итальянские песни и арии, а закончил импровизацией из молитв Дней трепета, которые буквально потрясли этих, казалось бы, столь далеких от иудаизма евреев.  Возможно, в их повседневной жизни и нет ничего еврейского. Однако звуки древних еврейских молитв пробудили и привели их в дикий восторг. 

Аплодисменты не смолкали. Мне пришлось пять раз возвращаться на эстраду и петь на бис. Барон Гинцбург и другие важные люди пришли за кулисы, сердечно поздравили меня с успехом и поблагодарили за доставленную радость.  Около выхода меня окружили сотни еврейских студентов и студенток, умалявших оставить автограф на их програмках. 

Во время своего недолгого пребывания в российской столице я удостоился большой чести. В это время царское правительство созвало в Петербурге совещание величайших раввинов России и Польши.  Всего в совещании участвовало тридцать два раввина и хасидских наставника, в том числе пять человек из Польши, два представителя московской общины, двое из петербургской общины и ученый еврей Министерства просвещения некто М.Крепс.

Эта историческая конференция, продолжавшаяся месяц и проходившая под председателем барона Давида Гинцбурга,  стала важнейшим событием в жизни тогдашнего русского еврейства. После ее окончания разговоры о ней не стихали много месяцев.  Все гадали, чего добивалось царское правительство, созвав столь необычное совещание. Общее мнение было таково: правительство, ведущее беспощадную борьбу с еврейскими революционерами, созвало совещание, чтобы поддержать буржуазные и умеренные еврейские элементы, и повысить авторитет раввинов и религиозных лидеров, чтобы укрепить их положение в городах и местечках.  С другой стороны, состав комиссии, в состав которой входили как хасидские наставники и благочестивые раввины, так и современные раввины и сознательные общественные активисты, позволял думать, что с помощью современных раввинов из больших городов царское правительство хочет повлиять на «отсталые» еврейские элементы в Польше и других местах. 

Как-то зимним утром совет общины сообщил мне,  что меня хочет видеть барон Гинзбург. Он сказал мне, что комиссия скоро соберется,  и что в честь начала работы столь почтенного совещания он желает устроить торжественное богослужение, которое посетят представители власти и самых влиятельных еврейских и нееврейских кругов Петербурга.

Позже, из-за присутствия хасидских наставников и ортодоксальных раввинов, вместо современного богослужения решили провести в Хоральной петербургской синагоге традиционную послеполуденную молитву. 

Настал день начала работы комиссии. Синагога была залита светом. Среди сотен праздничных лиц  своим величественным видом выделялись польские раввины в своих широкополых шляпах, атласных халатах и белоснежных воротничках. Из-за участия представителей властей следовало начать с молитвы «Тот, кто благословил» за царя, а затем спеть гимн «Боже, царя храни». 

Когда дело дошло до Амиды, я счел нужным подчеркнуть два отрывка, как бы говорящие о представителях двух партий, принимавших участие в совещании: хасидских наставниках и благочестивых раввинах, с одной стороны, и современных раввинах, некоторые из которых были активными сионистами и мечтали о возрождении еврейской жизни в Земле Израиля, с другой. Для первых я с особым чувством пропел «Да пробудится милосердие Твое, Господи Боже наш, к праведникам, благочестивым, старейшинам народа Твоего, Дома Израиля».  А когда дошел до благословения «Вернись милостиво в Свой город Иерусалим»,  то вложил в эти слова всю еврейскую боль тогдашней России. При этом я мечтал о том, чтобы настало время, когда нам не нужно будет надеяться на милость русского царя; чтобы прекратились притеснения евреев, стремящихся получить образование; чтобы мы оставили позади нашу несчастную жизнь, и стали хозяевами своей судьбы в своей стране.

Закончив послеполуденную молитву, я убедился, что достиг «двойной цели», которую себе поставил. Сначала ко мне подошел хасидский наставник, возложивший мне на голову руки и благословивший меня. Он не мог поверить, что в «нееврейском» Петербурге кантор мог пробудить в евреях такие чувства, и что в петербургской «синагоге» во время будничной послеполуденной молитвы может царить глубоко религиозное настроение, которое можно встретить разве что в старых домах молитвы провинциальных городков и местечек. Я был тронут словами ребе. 

С другой стороны, меня посетили казенный раввин Мазе из Москвы и др. Айзенштат из Петербурга, от всего сердца поблагодарившие меня за доставленную им радость. Таким образом, обе стороны остались довольны. А больше всех был доволен барон Гинцбург, который просто сиял от радости, что в «своей» петербургской синагоге смог устроить такое традиционно-еврейское приветствие, которое понравилось и хасидским наставникам, и традиционным раввинам, и просвещенным «рабинерам». 

Перевод Евгения Левина. Примечания переводчика