В школе мне повезло на друзей. С самого первого класса 199-й. Друзья — это вообще здорово, но в драке они жизненно необходимы. Собственно, вы их знаете. Это Андрюша Елагин и Костя Ермишкин, я не раз писал о них. Но есть еще один момент: быть единственным еврейским мальчикам в классе ленинградской средней школы тех лет — не так уж тривиально, если вспомнить бытовой антисемитизм пятидесятых, хотя это понятно только его жертвам. Прочих это не касается, просто проходит мимо.

Первый запомнившийся случай произошел еще до школы. Мне было лет пять, то есть году так в 58-м. Мы со старшей сестрой гуляли в Александровском садике. И тут какая-то бабка на скамейке проскрипела: «Пошел вон, жи*енок». Мне кажется, я не столько понял смысл слова, сколько уловил интонацию. Я подошел и треснул ее деревянным ружьем по голове. Сильно, видимо, треснул, потому что у деревянного автомата отвалился приклад. Начался крик, гвалт, и мы с сестрой удрали.

С сестрой. 1957 г.

Драться приходилось часто. И почему-то стыдно было рассказывать родителям о причинах синяков и порванной школьной формы. Я просто говорил, что ко мне пристали (как, в сущности, и было). А папа всегда отвечал, что «вот ко мне почему-то никогда на улице не пристают». Что же мешало мне объяснить причину, почему я никогда не говорил об этом с ними? Почему я испытывал какой-то стыд, как будто это они виноваты в том, что меня так выделяют, обзывают, и мне опять пришлось драться? Ровно то же чувство жгучего стыда я испытывал каждый год 1 сентября, когда классная, словно соблюдая некий ритуал, зачитывала по журналу имена, отчества и национальность каждого. Как будто за год что-то могло измениться. Пожалуй, именно это чувство стыда за свою как бы «особую чужеродность» я этой стране никогда не прощу.

«Классная, словно соблюдая ритуал, зачитывала имена, отчества и национальность каждого»

Ладно я хотя бы Михаил Гавриѝлович Цойреф. А моя жена — каково это было, вставать и откликаться на Аллу Соломоновну Кохновер? Пусть поднимут руки те из моих читателей, кто не испытывал подобное. По крайней мере, в ленинградские шестидесятые.

Был у меня один удивительный одноклассник, Витя Шалуха. Перешел к нам в классе третьем. Красивый, аккуратист, спортивный. Отличник! Ему-то чего не хватало... Стеснялся, видимо, сказать что-то напрямую, или боялся. Поэтому говорил на английский манер, ни к кому конкретно не обращаясь, «Йевредэй» с ударением в каждом слоге. С я ним не дрался — он напрямую не лез. Так, исподтишка и в меру.

Это всегда было трудно объяснить чужому. Тому, кто сам этого не переживал — и потому глух к чужому изгойству.

Я уже был студент, и мы жили тогда на Бестужевской, в новостройках. В нашей парадной проживала еще одна еврейская семья. Типичная такая — милые, тихие люди. Мама, Белла Наумовна — учитель математики. Папа, инженер, похожий на всех евреев сразу. И сын Марик — худенький, восторженный мальчик. Выхожу как-то и застаю Марика, печально и одиноко стоящего на площадке перед домом. Он один, а чуть поодаль весело играют другие дети, его сверстники. Я его спрашиваю, что случилось, Марик, какие проблемы? А он дрожащим от обиды голосом отвечает: «Они говорят, что я еврейчик, а я НАШ! Я же наш...»

Но бывало и так... Однажды меня вызвали к директору школы. Высоченный, громогласный Юрий Исаакович Дроздецкий, которого все ужасно боялись. Особенно его громкого окрика в коридоре: «Ученичὀк!» Захожу в его кабинет, а там целый педсовет. И у меня спрашивают: «Скажи, Миша, Юра Кузьмин обзывал тебя жидовской мордой?» «Да, нет, — говорю, — не было такого». И тут выясняется, что Андрюша Елагин избил красавчика Кузьмина за то, что он это сказал в мое отсутствие. Представляете?