Гетто, партизанский отряд, ГУЛАГ. Гибель родных. Праведный литовец, спасший жизнь еврейской девушке… Свою историю Жанна Ран-Чарная рассказала лишь в 1993. А в этой статье приводятся подробности, не вошедшие в книгу – спасибо Яну Топоровскому, в свое время взявшему у Жанны интервью.

Всю правду о том, что она видела и пережила, Жанна Ран-Чарная долго никому не рассказывала. Во-первых, никто не поверил бы, что она, еврейская девочка, смогла выбраться из Вильнюсского гетто и устроиться на работу в белорусский филиал возглавляемого Альфредом Розенбергом министерства оккупированных восточных территорий, а во-вторых, перед освобождением из советского концлагеря, куда она попала уже из партизанского отряда, Жанна подписала бумагу, в которой обязалась не рассказывать о том, что с ней было, что она знает, и что видела в ГУЛАГе.

В 1993 году Жанна Ран-Чарная издала свою «Невероятную правду». Но в эту книгу не вошли многие горькие эпизоды ее жизни. На сей раз Жанна Ран-Чарная решила рассказать читателю всю невероятную правду своей жизни – до самого донышка.

Из книги «Невероятная правда»

В один из дней, который я не могу забыть, когда мы возвращались с работы в гетто, нам навстречу шла большая колонна евреев. Они с Пилимо (Завальной) заворачивали на Басанавичяус. Время было неподходящее. На закате дня евреев на работу не водят. Они были оцеплены вооруженными солдатами с овчарками. Лица у них были серые, взгляд обреченный. У некоторых в руках были мандолины, балалайки. Их гнали пешком из гетто в Панеряй и заставляли петь, аккомпанируя себе. И они пели веселую "Катюшу" – так хотели фашисты.

Траурный марш никто не играл. И Кадиш по ним не читал никто.

Люди, возвращавшиеся в тот вечер из дальних районов, пришли с вестью, что по пути видели мертвых на мостовой. Ослабевших, упавших на мостовую – добивали прикладами. А песня скорбно продолжала звучать, исполняемая срывающимися голосами....

Воспоминание о прошлом

- Сколько вам было лет, когда вы ощутили дыхание земного ада?
– Девятнадцать. В 1939 году наша семья переехала из Ионавы в Вильнюс. Папа заведовал терапевтическим отделением больницы Красного креста. Мы жили в центре города. Дома был «Телефункен» – хороший приемник, и папа, желая знать, что творится в мире, попросил: «Жанночка, вот тебе бумага, вот – карандаш. Все, что успеешь, записывай». И я стенографировала новости для папы. Я слушала немецкие, литовские и русские радиостанции.

Жанна Ран. 1939

Следует сказать, что мой отец, Григорий Моисеевич Ран, учился в Лейпциге, владел немецким, у него была масса друзей среди немцев. Более того, практикуя в Литве, он получал рекламу и медикаменты из немецких фирм. Он знал немцев с хорошей стороны и представить себе не мог, что они вдруг начнут уничтожать евреев. Он даже не верил, что такое может быть. Хотя кое-что мы наблюдали уже вблизи, в Берлине. Там жил папин двоюродный брат Залкинд, который был итальянским поданным, и мы в 1939 году, еще до начала войны, прибыли туда на похороны его жены. В то время в Германии в саду уже были выкрашены в желтый цвет некоторые скамейки, а на витринах красовались надписи, гласившие, что евреям вход запрещен...

Я подмечала эти и другие подобные детали. Шестое чувство у меня было развито сильнее, чем у папы.

Жанна Ран в отцовском доме. Йоновас, Литва. 1920-е

- Изменились ли человеческие взаимоотношения, когда люди узнали о начале войны?
– 20 июня был день рождения моего братика Шурика. Пришли его друзья. Но день рождения прошел не так празднично, как бы хотелось. И вот мы решили, что 22-го, в воскресенье, поедем всей семьей за город – мы это делали уже не часто, у каждого была своя компания. Папа обычно не любил ездить с нами на прогулки, а если и соглашался, то отправлялся на извозчике уже после работы. Но тут он сразу согласился.

В пикнике должны были принять участие и двое молодых врачей, которые ухаживали за мной. Предполагалась приятная прогулка, на пароходе по реке, и отдых на лоне природы.

В то утро отец пошел на обход в больницу. А я собирала еду в дорогу. И вдруг папа позвонил и сказал таким тоном, будто мне не девятнадцать лет, а тринадцать: «Сиди дома. Никуда не выходи. Следи за мамой и за Шуриком. Я скоро буду».

Что это за тон?! Я ведь успела выбежать в город, еще до восьми купить продукты, уложить в корзиночку разные вкусности! Затем раздался звонок одного из молодых врачей: «Жанночка, извините, но сегодня я не смогу провести с вами день», после чего позвонил второй и тоже отказался. Я подумала – что за сумасшедший дом! В этот день я радио не включала и не конспектировала для папы последние новости.

Вскоре он пришел. Бледный, как полотно. Положил на стол наши паспорта – мамин, мой (у Шурика паспорта еще не было) и сказал почему-то мне, словно я глава семьи: «Я иду выписывать больных на случай, если будут раненые. А ты, Жанна следи за мамой и Шуриком».

Так для нас началась война. Мы сразу же включили радио. Я отправила всех в погреб, а сама осталась наверху. Напротив нашего дома было отделение советской милиции. Из нашего окна было видно, как оттуда выбегали милиционеры, но переодетые в старую форму литовской полиции. И еще я видела, как по улице промчалось в сторону вокзала несколько солдат Красной армии.

Я решила навестить папу в больнице. Спокойно вышла и гордо обошла ручной пулемет или маленькую пушку (я в оружии не разбиралась), который установили возле нашего дома. Я едва нашла папу. Он был очень занят. Врачи-литовцы не выходили на работу все дни вплоть до появления немцев. Папа работал в больнице как вол и не ночевал дома. Он делал все, что необходимо делать врачу в такой ситуации. Я сказала ему: «Папа, мы останемся одни. Евреев уже нет в городе». Он ответил: «Иди домой и не морочь мне голову». На следующий день я тоже решила выйти на работу. Все были предельно вежливы, но чувствовалось, что я здесь лишняя.

- Что, в первую очередь, предприняла ваша семья, когда немцы заняли Литву?
- 24 июня 1941 года немцы вошли в Вильнюс. Вначале мы покинули нашу квартиру и некоторое время скрывались в Зверинце. В этом районе города у папы были давнишние знакомые, пациенты, которым он спас жизнь, и, воспользовавшись их приглашением, мы прожили у них несколько дней. Но потом эти люди сказали, что в городе развешаны объявления насчет евреев, и они могут погореть. Мы решили, что незачем утруждать этих людей, спокойненько поблагодарили и пошли назад, в свою квартиру.

Из дома, когда требовалось, выходила только я. Мама – смуглая брюнетка. Мой брат был похож на маму. Он был очень красивый еврейский мальчик с длинными загнутыми ресницами. Мама всегда говорила: «Моя дочь – как поросенок. Зачем Шурику такие красивые ресницы?».

По городу уже ходили слухи о гетто. Говорили, что его уже создали в Варшаве. Было ясно, что скоро оно появится и в Вильнюсе. Правда, вначале не могли вообразить, где именно оно могло быть. Одни считали, что оно возникнет где-нибудь за городом, подальше от людских глаз – ни к чему мол, чтобы все знали, сколько евреев зарезали вчера, а сколько сегодня. Другие полагали, что оно, напротив, будет у всех на виду там, где располагалось еврейское гетто в средневековье, чтобы, как они говорили, радовать взоры местного населения.

Однажды я выглянула в окно (теперь вместо отделения советской милиция напротив была комендатура литовского СС) и увидела группу евреев с желтыми звездами. Среди них – мою одноклассницу Геню и ее брата. Я тогда еще звезды не носила и умудрилась пройтись по улице так, словно кого-то жду, но, когда группу выводили из комендатуры, где эти люди работали, показала Гене, что хочу с ней переговорить. Короче, я встретилась с ней вроде бы случайно. Она рассказала мне, что убирает в кабинете шефа, там на столе разные документы и она мне сообщит, когда появятся бумаги о создании гетто. Вскоре от нее я узнала, что гетто возникнет в старом еврейском районе города, что нас никуда не увезут, что немцы будут даже трудоустраивать всех евреев-специалистов.

Семья доктора Григория Рана. Литва. 1925

- Как происходила отправка в гетто?
- В пять утра пришли литовцы в военной форме и сторож нашего дома. Когда я говорю по-литовски, литовцы не отличают меня от своих. Потому их первый вопрос был: «Как вы попали в этот список?» Этот же вопрос задали и моему папе. Может быть, потому, что мы не знаем, что в таких случаях надо делать, литовцы сказали нам: «Возьмите ваши шторы» - и сами, сложив их вдвойне и перевязав веревкой, соорудили для каждого из нас нечто вроде вещмешка. Мы стали собираться в гетто. Мама взяла одни кастрюли. Ни белья, ничего. Только кастрюли. Папа – медицинские принадлежности. Мы были совершенно растерянны. Вышли на улицу и влились в колонну. По дороге папин мешок рассыпался. Кое-как собрали мы вещи, хотя и получили за это прикладами по спине.

От нашего дома мы шли мелкими улочками до улицы Антокольского. А там – стоп-машина! Едва вошли, как за нами сразу же стали забивать проход досками, а потому и проволоку сверху провели. В тот час, как я помню, моросило. Мы стояли в недоумении: что делать дальше? Начало темнеть. А мы все еще стоим. Тут папа сообщил: ему сказали в министерстве здравоохранения, что он назначен санитарным врачом Малого гетто. И там нам выделят квартиру.

Мы попали именно в Малое гетто, но никто не понимал смысла происходящего. Я подумала: «Ну, жди, пока тебе дадут квартиру» - и, оставив свой узелок возле родителей, пошла по улочке посмотреть, что да где. Дошла до одного подъезда. Мертвая тишина. Вхожу, света нет. Поднимаюсь: две двери, направо и налево. Пробую открыть дверь. Не заперто. Вхожу в квартиру. Спереди коридорчик, потом буфет – явно столовая, в буфете блюдо с фаршированной рыбой. Еда уже с душком. Захожу в следующую комнату – это спальня. Постели разобраны. Внизу, на перекладине кровати висят три пары разных чулочков и женские шлепанцы. Я поняла, что здесь находилась семья: мать и трое детей. Значит, ночью забрали. Именно в этот момент я поняла, что район старого гетто освободили для нас. Я посмотрела на чужую постель (мы были очень брезгливыми – я и сегодня такая!) и пошла за родителями. Папа сказал, что никуда не пойдет, будет ждать. Но когда он увидел, что мама и Шурик пошли за мной, направился за нами. Я привела их в эту квартиру. Мы были такими уставшими, что нам ничего не оставалось, как занять спальню и лечь на чужие постели. Буквально через час столовую этой квартиры заняла другая семья. А потом и остальные комнаты были забиты битком.

Три дня в гетто не было ни света, ни воды, ни газа. Мы были заперты. Через три дня открылись ворота и верхом на лошадях появились эсэсовцы и гестаповцы. Люди бросились к ним за помощью, в том числе и мой папа. Зная немецкий, он спокойно сказал, что у него нет ни йода, ни бинтов для оказания первой помощи. Один из гестаповцев с сарказмом ответил: «Вы забываете, где находитесь!». Папа сразу отошел. Он все понял. А потом начали вызывать по фамилиям. Назвали и мою.

Из книги «Невероятная правда»

Весной 1942 года был издан новый приказ о запрете женщинам рожать в гетто. В случае неповиновения – расстрел. Беременные женщины прячутся, когда наступает пора, рожают и прячут свое чадо. Стараются скорее найти ему пристанище на воле. Случалось, что немцы или полицаи внезапно вваливались в какую-либо квартиру, где находился "запрещенный" грудной младенец. Мать, в страхе за ребенка, набрасывала на него подушку... Иногда это удавалось, а бывало, что находили и уводили обоих - мать и дитя. Случалось, что ребенок, находившийся в "малине", вдруг заплачет, когда фашисты топали над "малиной". Чтобы детский голос не выдал группу укрывавшихся, сама мать придавливала ребенка подушкой....

Воспоминание о прошлом

- Чем закончилась ваша первая встреча с СС?
- Кабинеты комендатуры СС убирала моя подруга Геня. Ее старший брат был бригадиром этой группы рабочих, а младший брат Гени мыл на улице машины эсэсовцев. Он был на год старше Шурика, ему было лет тринадцать. Я решила устроить своего братика на работу рядом с братом Гени, чтобы ему не было так скучно. Нарядившись, я пошла в комендатуру, к эсэсовцам. Я была одета прилично: чулки-паутинки, туфли на высоких каблучках. В тот день я впервые пришила к одежде желтые звезды, спереди и сзади.
Когда я вошла в комендатуру, немецкие офицеры решили, что какие-то солдаты поймали меня. Потому меня не спросили, зачем я явилась, а сунули ведро и сказали: иди и мой там-то и там-то. А я стою, как дура. «Что такое?!». Отвечаю: «У меня нет тряпки». А немец мне в ответ: «Снимай трусы и мой». А я, извините, только из Франции приехала, у меня трусики вот такие маленькие. К тому времени я еще даже не целовалась. Странно, но это так.

Там сидел еще один немец: «Га-га-га». Я не знала, как мне поступить. Но мне кричат: «Скорей, скорей!». Гадаю, что делать, не подниму же я юбку. Я постаралась снять трусики незаметно. Вскоре они оказались у моих ног. Но как ими мыть? Они ведь как батистовый платочек. И вот я, на высоченных каблуках, стала ими мыть кабинет. Немец смотрел-смотрел и разозлился. Встал и выплеснул всю воду из ведра. Потом принес мне большую тряпку. Целый день я мыла полы в комендатуре. Я думала, что больше не вернусь домой (мы еще жили напротив), к родителям. Я уже не спрашивала ни о работе для брата, ни о чем. В конце дня меня отпустили, записав фамилию. Вот потому (помните эсэсовца на лошади?!) в списке оказалась и моя фамилия. Мне советовали: не отвечай. Но я не могла сидеть взаперти в этом каменном мешке. Лучше пусть расстреляют, только бы не сидеть и не ждать. И откликнулась: «Я здесь». «Завтра к семи – у ворот. Вас будет ждать охрана». Назавтра я была у ворот. Меня повели убирать кабинеты СС. Там я встречалась с Геней, которую приводили из Большого гетто.

- Как относились к вам литовцы из ближайшего окружения?
- Когда мы жили в Ионаве, классом старше меня учился Вацловас Яроцкас. Окончив прогимназию, он потом пошел учиться в техникум... Затем, при советах, его направили работать на железную дорогу. Еще до войны он приехал к нам и сказал: «Жанна, если, не дай Бог, вам что-то понадобится, дайте знать - я вам всегда помогу». И однажды – немцы уже были в городе – раздался звонок в дверь. А дверь открывала я, а не мама, потому что мой немецкий язык и облик охлаждал немцев. Бывало, придет какой-нибудь офицер, но, увидев меня – «Ой, простите, я думал, тут евреи. У вас случайно нет свободной комнаты?». Я и говорю: «К сожалению нет, уже занято». И он уходит с извинениями.

Так вот, звонок, и на пороге – Вацловас. Спрашиваю: «Вацловас, что с тобой?». Он стоит передо мной весь измазанный, как из трубы. Отвечает: «Я был помощником кочегара. Хотел приехать, а иначе не мог». Я снова спросила: «Что с вами?». Он в ответ: «Слава Богу, вы живы».

Он остался у нас, мама поселила его в столовой. А наша семья занимала спальню и комнату Шурика. Кабинет отца и приемную занимал Мицкявичус, бывший судья. Когда мы жили в Ионаве, он частенько останавливался в нашем доме, принимал участие в приемах, которые устраивали мои родители, считался другом семьи.

Но однажды он пришел к нам в Вильнюсе и сказал, чтобы родители отдали его семье часть квартиры. Мы ему сразу отдали, думая, что лучше отдать ему, Мицкявичусу, чем немцам. Но он оказался не лучше последних. В комнатах, которые он занимал, стоял наш рояль. Дочь Мицкявичуса на нем играла. К судье приходили немцы, они веселились. Когда Мицкявичус привозил домой продукты, он не предлагал нам даже ломтика хлеба.

А Вацловас вновь устроился на железную дорогу, на сей раз простым рабочим, чтобы иметь возможность ездить к своим родителям, которые жили на одной из станций близ Ионавы, и там, в Ионаве, обменивать наши вещи на продукты, благодаря чему мы и существовали.

Когда я жила в гетто и убирала кабинеты СС, Вацловас передавал мне продукты. Если он приносил десяток яиц, я прятала их в лифчик. А муку или крупу – в стеганый мешочек с кармашками, который я прикрепляла к телу. А пять картошек я проносила в волосах, повязав их косынкой.

Обычно Вацловас передавал мне продукты в уличной, «турецкой» уборной, которую я убирала. У него был портфель, а я приходила с ведром и тряпкой. Я складывала еду в ведро, тряпку – поверху. По всей видимости, немцы заметили, что я встречаюсь с Вацловасом. И в отместку заставили выскрести уборную новенькой трехкопеечной советской монетой, предварительно отключив воду.

Из книги «Невероятная правда»

Неожиданно подал знак Вацловас. Он удачно съездил в район и принес мне десяток яиц, белый литовский творожный сыр, мешочек гороха, немного гречневой или другой темной муки. И... цветы. Я очень обрадовалась, так как дома уже было пустовато. В турецкой уборной все аккуратно сложила в ведро, покрыла тряпкой и вернулась к своей кладовке. Была вторая половина рабочего дня. Надо было готовиться кое-что пронести в гетто. Обычно я, если было что, проносила в незначительных количествах. Меня ни разу в воротах не задержали. Была суббота. Мне не хотелось оставлять такие продукты здесь на выходной, и я решила рискнуть и попробовать пройти со всем этим добром. Я подготовилась: у меня в запасе был простроченный мешок с четырьмя ленточками. В него я засыпала горох, а в оставшиеся простроченные «трубки» – муку, привязала ленточками на животе, вместо которого у меня была чуть ли не впадина. На вид – нет живота, нормально, а наощупь – худо. Весь десяток яиц аккуратно распределила по уже свободному мне бюстгалтеру.

Получилось тоже хорошо. У меня был с собой легкий пыльник. Я английскими булавками застегнула оба рукава и поставила в один рукав бутылку с молоком, в другой – букет цветов. Цветы было строго-настрого запрещено проносить в гетто.

Когда наша бригада подошла к воротам, мы узнали, что у ворот Левас. Наша колонна медленно продвигалась к воротам. Подошла моя очередь. По команде Леваса двое наших полицейских открыли мою сумку и обнаружили не только засохшую краюху хлеба и остаток мармелада, но и свежий большой творожный сыр. Оба полицейских меня без лишних слов проводили в отделение полиции у ворот – Torwache. Я очутилась в просторной комнате с большим столом. Они настоятельно, но спокойно предложили самой выложить все, что у меня есть. В противном случае меня ждет обыск «в чем мама родила»... Оба они удалились, закрыв за собой дверь. Я поняла, что шутки плохи и принялась все содержимое выкладывать на этот большой стол, и цветы тоже. Вскоре вошел сам Левас. Он, взглянув на продукты, которые хорошо смотрелись на темном дубовом столе, спросил меня в ярости: «Как ты смела?».

Меня наказали двадцатью пятью ударами «банана». Домой я вернулась без продуктов, без цветов, и еле живая.

Воспоминание о прошлом

- Ваша семья не пыталась бежать из гетто?
- Однажды немцы направили меня на работу в район электростанции. Там я встретила Лабаускаса, знакомого нам еще по довоенной жизни... Он поинтересовался: «Жанна, как папа?» Я ответила: «Ничего». Тогда Лабаускас спросил: «А он бы согласился помогать нуждающимся в его помощи?» Я говорю: «Что вы спрашиваете?» - «А вы пошли бы в лес?» - «Конечно». Через некоторое время Лабаускас предупредил, что в такой-то день, если ничего не изменится, я должна вывести наших из гетто и привести на электростанцию.

Но на следующий день, работая в подвале электростанции, мы вдруг услышали гул машин. Подумали: за нами! Я полезла из подвала наверх. И увидела мотоциклистов, которые окружили электростанцию, потом подъехали две черные машины. Гестаповцы подвели к машинам Лабаускаса и главного инженера электростанции. Лабаускас взглянул на меня и горько улыбнулся, мол виноват, не успел помочь.

Был и иной вариант: я могла уйти через канализацию (очень многие так ушли из гетто). Один из евреев, Каплинский, знал подземную коммуникацию и помогал людям бежать. Мне лично такой выход предложил Сеня Лизюмский. Он недавно скончался в Беэр-Шеве. Но я не решилась уйти без родителей. В подземелье грязь доходила до горла и надо было уметь плавать.

Из книги «Невероятная правда»

Однажды Вацловас пришел к нам на Руднинку, 4. Мы, как обычно, проводили время у нашей «буржуйки». Папа попросил его дать ему закурить. Вацловас курил немало. Он ответил, что «Прима» у него в кармане, но все сигареты в пачке отравлены. Папа попросил показать ему пачку «Примы». Пачка оказалась фабричной и еще не вскрытой. Папа ее осмотрел, вскрыл и закурил. Вацловас пытался помешать папе. После того, как он убедился, что с папой ничего не случилось, с каким-то недоумением закурил и сам.

В следующий свой приход Вацловас опять был чем-то озабочен. Мы расспрашивали об обстановке в городе, о политике. Потом папа попросил его, если это будет возможно, приобрести для нас немного овощей – лука, моркови, свеклы, капусты. Вацловас по собственной инициативе сумел познакомиться с соседями, проживавшими у нас за стенкой на арийской стороне, в доме № 2, на пол-этажа выше. Он договорился с ними и через их окно, которое выходило во двор, спускал нам на веревке в определенный час свертки с продуктами. В таких случаях кто-то из нас дежурил у нашей лестницы во дворе.

Когда Вацловас опять пришел к нам в гетто, мы заметили в его поведении, взгляде что-то странное. Он был возбужден и, не дожидаясь продовольственных «заказов» от мамы, выпалил, что в городе вся морковь отравлена. Папа очень внимательно наблюдал за ним, потом попросил его передать письмо в город знакомому поляку, врачу-невропатологу. Папа аккуратно заклеил письмо, надписал адрес и передал Вацловасу.

В следующий свой приход Вацловас принес папе ответ от коллеги. Невропатолог подтвердил диагноз моего папы: оказалось, что Вацловас серьезно болен. Папа написал отцу Вацловаса в Ионаву. Вскоре он за ним приехал и увез его домой.

Я тяжело пережила случившееся: мне было больно за него. Вацловас был мне настоящий друг.

Воспоминание о прошлом

- Почему вы не успели запастись поддельными документами?
- Когда я сказала отцу, что Руткаускас, сотрудник паспортного стола, с которым я работала до войны, может изготовить для нас поддельные документы и даже пристроить нас туда, где мы, не исключено, могли бы дождаться свободы, мой папа, который всю жизнь был порядочным человеком и спасал людей, ответил, что не согласен жить по фальшивым документам и никуда отсюда не уйдет. Он разделит участь своего народа. Понять цену этого шага может только тот, кто жил в гетто, которое через три-четыре недели, а шел уже 1943 год, должны были ликвидировать.

Юозас Руткаускас

Больше я с родителями о поддельных документах не говорила. Я рассказала обо всем одному парню: «Слушай, Ламме, мне предлагают паспорта, что ты думаешь?». Он ответил: «А сколько он может дать?». Я поинтересовалась у Руткаускаса и услышала, что способен изготавливать паспорта в соответствии с нашими потребностями, но придется за каждый документ платить по две тысячи рублей или двести немецких марок. Объяснил, что он в конторе не один...

С тех пор я начала выносить из гетто деньги и фотокарточки для определенного количества паспортов.

Из книги «Невероятная правда»

Я упросила Руткаускаса сделать мне настоящий паспорт на имя его дочери, сказав, что это будет гораздо надежнее. По моей просьбе он взял метрику своей дочери Маргариты, пошел в редакцию газеты «Wilnaer Zeitung» и дал объявление следующего содержания: «Маргарита Рутковски потеряла ридикюль с хлебными карточками, паспортом и ключами, деньгами и пр. Просьба вернуть за вознаграждение по адресу: ул. Мицкявичюса, 7, кв. 3.

С вырезкой из газеты – этим объявлением, метрикой Маргариты Руткаускайте, моими фотокарточками и заявлением мой «отец» (Руткаускас) и я явились в паспортный стол. В назначенный срок мне выдали паспорт, который на обратном пути «домой» зарегистрировали в полиции на проспекте Гядимино. Оставила этот документ в квартире, где прописалась, и вечером присоединилась к колонне, возвращавшейся на работу в гетто, не забыв аккуратно пришить желтые звезды.

... В городе появился приказ: «Молодежь Литвы 1921 года рождения должна зарегистрироваться для работы в Германии. В ответ на неподчинение приказу будут приняты строгие меры». Маргарита Рутковски была именно 1921 года рождения. Я – «дочь Руткаускаса» - была прописана у него, вписана и в домовую книгу сторожа. Сторож уже меня видел, знал в лицо. Как быть? Если я исчезну, за меня должен будет отвечать «отец» - И. Руткаускас. Если его за это арестуют, то виновата буду в этом я, а папа и Шурик лишатся пристанища, когда покинут гетто... Когда я получила паспорт, Руткаускас сказал мне, что о маме я должна сама позаботиться. Он считал, что мне надо зарегистрироваться и уехать работать в Германию. Я же решила остаться. Хотелось мне устроиться сестрой-хозяйкой у хорошего ксендза где-нибудь в Литве и с его помощью пристроить поблизости и мою маму, а также иметь контакт с папой и Шуриком.

...Я стала усердно просматривать объявления в местных газетах. В основном, по объявлениям искали помощника по уходу за скотом на ферме в Vaterland-е. Меня однажды заинтересовало объявление в местной немецкой газете «Wilnaer Zeitung». Оно гласило: «Требуется переводчица, владеющая немецким и русским языками для выезда на восток. Справляться в филиале Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg, Вильнюс, ул. Жигиманто, 21». По моей просьбе туда отправился «отец» - Руткаускас. Он узнал, что переводчица нужна в Минске. Я явилась в гетто посоветоваться с родителями. Было начало августа 1943 года. Папа одобрил этот вариант, добавив, что в Минске партизаны активнее действуют, и линия фронта ближе. Он сказал также, что для меня, девушки спортивной, в случае отсутствия транспорта не составит труда двести километров, которые разделяют обе столицы, отмахать и пешком. Он похлопал меня по плечу и сказал: «Что ж, раз ты решила - надо действовать!». На следующий день я пошла сама представиться в штаб Розенберга, на улице Жигиманто. Мне любезно раскрыли книгу на русском языке и предложили переводить с листа на немецкий. Я была принята, получила направление, на котором стояла печать с орлом, свастикой и подписями. Оно гласило, что 28 августа 1943 года я принята на работу в филиал Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg в г. Минске. У меня оставалось около двух недель на приготовления. Я мысленно старалась проанализировать, нет ли ошибки во всем, что намечается на близкое будущее.

Итак, при тотальной ликвидации гетто все наши успеют скрыться на чердаке. Затем, выждав какое-то время, спустятся через люк крыши третьего дома на лестничную клетку чердака, дождутся людей, выходящих после киносеанса и, смешавшись с толпой, выйдут на улицу... Мама, папа и Шурик для начала должны из кинотеатра пойти на улицу Мицкявичус к Руткаускасам, которые обещали их устроить.

Настало 27 августа 1943 года. Я собралась, и вечером «отец» проводил меня на вокзал.

Воспоминание о прошлом

- С чего началась ваша жизнь в министерстве по делам восточных территорий, которое возглавлял Розенберг?
- Я прибыла в Минск на рассвете. Вышла из поезда и стала вглядываться в лица встречающих. Неподалеку стоял мужчина в желтой эсэсовской форме. В штабе Розенберга носили точно такую же. Я обратилась к нему: «Вы ищете фройляйн Рутковски? Это я». Он сразу же подхватил мой чемоданчик (а ведь всего несколько дней назад немцы пинали меня сапогом в живот), и мы уселись в его машину и поехали в штаб Розенберга. Вокруг лежали развалины. У входа в штаб – два солдата с автоматами. Навстречу выбежал еврейский мальчик в возрасте примерно моего брата Шурика и тоже с желтыми звездами на одежде. Он, Миша его звали, подхватил мой чемодан: «Идемте за мной». Этот еврейский мальчик привел меня в комнату, где были две кровати, а рядом - тумбочки. По-видимому, здесь мне предстояло жить.
- Хотите принять ванну? – спросил Миша.
Я ответила: «Пожалуй!». Он пошел растапливать колонку. А я, оставшись одна, стала рассматривать комнату. На прикроватной тумбочке моей соседки стояли фото каких-то военных. Я тут же поставила на тумбочку возле своей кровати снимки «своих» братьев - сыновей Руткаускаса, фотографиями этими он меня снабдил заранее. Они тоже были в немецкой форме, ибо были призваны в армию и находились в тот момент во Франции. Я обзавелась не только новой фамилией и фотографиями, но и крестиком, который носила на груди.

Из книги «Невероятная правда»

Возглавлял штаб в Минске Лангкопф из Гамбурга, его заместителем был господин Зайбот. Кроме них в штабе работали также профессор Мюллер, госпожа Кортшлаг, некая фон Холбек - до войны работавшая в немецком посольстве в Москве, госпожа Дессау - завхоз. Немцев, считая и меня тоже, было двадцать пять человек. Комендантом дома был гестаповец в форме SD господин Гайнен. Все немцы штаба в этом здании работали и жили. На первом этаже располагались комнаты переводчиков, комнаты немецких шоферов. На втором - столовая, гостиная с роялем, кухня, а также кладовые, которыми ведала Дессау. На третьем - кабинет шефа, его заместителя и другие служебные помещения. Жилые комнаты были на верхних этажах. Еще был подвал, куда свозили «запретную» литературу.

- Чем занимался белорусский филиал министерства Розенберга? Кто из советских людей работал там, кроме вас?
- В штаб свозили книги со всего города. Из тех, что заинтересовывали немцев, они приказывали отбирать по два экземпляра: один оставляли в штабе Розенберга, а другой отсылали в Берлин. Книги, которые немцев не интересовали, отправляли прямо на костер. До моего приезда на этой и других работах в штабе Розенберга использовали евреев, но вскоре они были ликвидированы. Остался, как доверительно сообщил мне Гайнен, комендант дома, где размещался штаб, «всего один жиденок Миша, которому осталось дышать еще пару дней». Я подумала: «Я не я буду, если я его не спасу». И вот я опять заказала ванну. Когда мы остались, одни я спросила: «Миша, у вас есть знакомые в городе?». Он ответил положительно. Тогда я протянула ему 500 рублей или марок, уже не помню, все, что у меня было на тот момент: «Немедленно уходи. Твоих родителей уже нет. Иди, куда глаза глядят». Я его больше не видела. Гестаповец Хайнен, узнав, что Миша сбежал, просто взбесился. (Забегая вперед скажу, что по прошествии многих лет я посетила Минск в составе еврейской делегации Литвы. Там мы встречались с евреями, спасшимися во время войны. Я поинтересовалась: «В штабе Розенберга работал Миша. Он был моложе меня лет на пять. Вам не знаком этот человек?». Мне сказали, что помнят его, но за несколько лет до моего приезда он умер. Не выдержало сердце).

Однажды я получила письмо от «отца». Руткаускас писал, что «была эпидемия, и все погибли». Мне было понятно, что за эпидемия: в гетто всех расстреляли. Я трижды перечитала эту строчку, написанную по-литовски. Вместе с немцами я села за стол. Было обеденное время. Не знаю, что я ела и как. Когда кончился этот обед, я пошла в уборную, разорвала письмо и спустила воду. Я все думала: «Что делать? Что делать?». Хотелось выброситься из окна, умереть. Потом решила, что стоит поговорить с Леной Мазаник. Она сортировала книги в подвале. Я ее давно заприметила. Она, по сравнению с другими, никогда передо мной, немкой, не заискивала. И вот я спускаюсь в подвал и спрашиваю Лену, когда она заканчивает работу. Она отвечает, что в такое-то время. Хорошо, говорю, постараюсь с вами встретиться на улице.

В Минске близ улицы Козакова есть старое русское кладбище. Нам с Леной, чтобы сократить путь, надо было идти через этот погост. И вот по дороге домой я решилась: «Елена, слушайте меня внимательно и не падайте в обморок. Я никакая не Маргарита Рутковски, я не немка, я только что получила письмо из Вильнюса. Я из Вильнюсского гетто. Меня зовут Жанна Ран. У меня погибли мама, папа и брат. Помогите мне уйти в партизанский отряд. Я знаю, что могу погибнуть и даже хочу там погибнуть, но буду знать, за что я погибла». Лена минуту целую не могла отдышаться. Потом взяла себя в руки и говорит: «Фройляйн Рутковски, что вы мне за гадости говорите, я могу вас сразу предать гестапо». Я ответила ей: «Делайте так, как вам велит ваша совесть». И ушла.

Скажу вам, что ни лагерь, где я находилась после войны, ни Лубянка, где целый год меня пытали, ничто не сравнится с годом жизни в штабе Розенберга: кто-то бежит по лестнице - ты думаешь, что за тобой. Подьезжает машина к дому - ждешь, что тебя арестуют. Не так улыбнулась, не так и не то подала на праздник, допустим, на Рождество, и думаешь, что тебя раскусили. Я все-таки еврейский ребенок, а не католический.

После разговора с Леной я все время ждала, что меня арестуют. Проходит неделя, вторая – молчание. Я к ней не подхожу, словно никакого разговора между нами и не было.

Из книги «Невероятная правда»

Штаб обслуживали пять водителей. Из них три немца, живущих в нашем здании, и два местных. Комендант выделил мне одного из русских, чтобы ездить отоваривать хлебные карточки для всех нас, немцев, а также на базар. Фамилия его была Ильчук. Он был высокий, стройный мужчина с серебром на висках, лет на десять-пятнадцать старше меня. На правой руке у него отсутствовал указательный палец. Мы с ним часто по-дружески разговаривали.

Как-то после очередной поездки за продуктами он по пути остановился и заскочил в деревянный, расположенный неподалеку дом. Ему навстречу выскочил мальчик и загляделся на машину. Я его окликнула. Пока Ильчук отсутствовал, я угостила малыша чем-то съедобным. Дом показался мне убогим. Иногда мне удавалось прослушивать сводки не только Берлина, но и Москвы. В очередной рейс за продуктами я сама, ликуя по поводу освобождения очередного русского города, поделилась с Ильчуком этой новостью. Он не проявил подозрительности. Я стала часто сообщать ему сводки Совинформбюро.

Остановки после отоваривания у того невзрачного дома участились. Как-то я, взяв целую вареную колбасу, консервов, хлеба, маргарина, последовала за ним в дом. Постучала, вошла, положила все это не стол. Ильчук только промолвил: «Что вы делаете, фройляйн Рутковски?» Я ему ответила: «Если вам не понадобится - отдайте нуждающимся».

Воспоминание о прошлом

- Как вы убедили Лену Мазаник, что вы – это вы?
- Дело шло к Рождеству. Немцы после ужина (вечерами они боялись выходить на улицу) расселись: кто на гармошке играет, кто подпевает. Кто-то сказал: «Скоро Рождество, почему бы нам вместе не отметить праздник?!». А я подумала: «Господи, еще этого мне не хватало! Я ведь сразу влипну». Но вслух отвечаю: «Почему бы и нет?». Кто-то сказал, что в Вильнюсе все продукты наполовину дешевле. Другой предложил: "А что, если мы пошлем Гретхен (то есть меня), в Вильнюс?". Мол, она увидит своего отца, а нам привезет продукты. Я опять отвечаю: «С удовольствием». И началось - надо купить то-то и то-то. Высказался и шеф: «Зима ныне холодная. Для меня купите гуся. Я пошлю его домой, в Германию». Я смеюсь: «Давайте подсчитаем килограммы. Ну сколько я могу поднять? Дайте кого-нибудь в помощь». Мне говорят: «Выбери кого хочешь из этих белорусов». «Я бы хотела Лену. Она такая здоровая». На следующее утро я спускаюсь к белорусам. Говорю: «Лена, сегодня вечером будьте на вокзале, оденьтесь потеплее, мы уезжаем на несколько дней в командировку в Вильнюс». И ни слова больше.

Из книги «Невероятная правда»

На перроне вокзала мы встретились. Лена была закутана в серый пушистый платок, а я «красовалась» в новехонькой коричневой форме со свастикой на пилотке. В то время вагоны не отапливались и не освещались (из-за возможного налета). Мы были в вагоне не одни и почти не разговаривали. Доехали благополучно. Покинули вокзал ранним утром. Лена впервые в Вильнюсе. Мы пошли через Соду сразу на Руднинку... Ворот не было, все заборы с колючей проволокой сняты. Двери, окна скрипят. Все открыто. Нигде ни живой души, ни собаки, ни кошки. Многие окна выбиты. В бывшем гетто стоял специфический сладковатый запах. По-видимому, не все «малины» разоблачили. Люди же не решились выйти из этих «малин» и выбрали голодную смерть на месте... Разлагались трупы... Их никто не хоронил. Все это было гораздо хуже, чем на кладбище...

Я не плакала, не могла. Я водила Лену по гетто и рассказывала ей обо всем... Мы вышли через Стиклю, то есть через второе гетто на проспект Гядимино. Об этой главной улице столицы тоже было что рассказать Лене. А потом я повела ее к Руткаускасу. Было уже около семи утра. На мой звонок раздался голос Руткаускаса: «Kas cia?» - «Кто там?». Я робко ответила: «As, Zana» - «Я, Жанна». Он меня не ждал. После той страшной вести я ему больше не писала. Приоткрыв дверь, он чуть не закрыл ее обратно. Моя форма и чужая женщина, закутанная в платок, насторожили Юозаса. Я спокойно сказала, что она своя - и тогда он впустил нас. К нам в переднюю вышла мать девочки - беженка-варшавянка. Мы расцеловались как сестры. Прибежала и ее доченька и тоже обняла меня. Нас провели в столовую, где были какие-то незнакомые мне еврейки с крашеными волосами. Они готовились к отъезду в Германию на работу - как литовки.

Варшавянка Отилия рассказала мне о ликвидации гетто. Итак, при ликвидации гетто ее вместе с мамой гнали мимо «Ausros vartai»на Субачяус. По всему пути стояли вооруженные немцы. У бывшего монастыря колонну евреев загнали во двор. Там было уже много обреченных. Все, видимо, надеялись на продолжение жалкого существования, - у каждого была при себе небольшая кладь. Отилия с мамой долго стояли там, стиснутые в толпе. В монастырские ворота загоняли все новые и новые группы несчастных. Моросило. Почва была вязкая, мокрая.

Спустя сутки или более всех погнали обратно к тем же монастырским воротам. Вся территория вокруг монастыря была плотно окружена полицаями. Побег был невозможен. В воротах стояли фашисты и зорко следили за проходящими через ворота. Они силой толкали одних вправо, других - влево: одним - жить, другим - умереть. Жить тем, кто еще может работать. Остальные жить не имеют права. Отилия шла со своей матерью. Ее пытались оттащить в сторону. Она не отпускала мать, и их обеих толкнули в сторону смерти. Ее мать, припрятавшая колечко на черный день, сунула стоящему солдату в руку дань и попросила перегнать дочь в другую сторону. Отилия опомниться не успела, как очутилась срели молодых, еще трудоспособных. А шедшее от ворот пополнение толкало ее все дальше и дальше от матери. Она в оцепенении смотрела на уже недосягаемую и не видимую ей родную мать, и неожиданно в этой черной толпе на бугорке она узнала мою маму. Мама моя стояла одиноко, в черной вязкой грязи, в черном костюме, и, видимо, никого не замечала...

При всех разговорах присутствовала Елена Мазаник. Более того, для пущей убедительности я сбегала в погреб - там под картошкой был спрятан мой советский паспорт. Я вытащила его и сунула ей под нос: «Вот моя рожа. Вот мое настоящее имя: Жанна Ран" - и год рождения». В своей квартире Руткаускас собрал и тех людей из нашей квартиры в гетто (что находилось на Руднинку, 4), кто спасся, воспользовавшись лазом, выдолбленным моим братом Шуриком. Они рассказали: как только стало известно, что немцы у ворот, а это на сей раз означало окончательную ликвидацию гетто, все немедленно поднялись на чердак. Все, кроме моих родителей и Шурика. Последний заложил лаз кирпичом, посыпал табаком, чтобы собаки-ищейки потеряли след. Они провели на чердаке дома 2-3 суток, боясь слежки фашистов. Когда поток людей выходил из кино, они присоединились и разбрелись каждый к своему спасителю. А мои папа, мама и Шурик ушли, как обычно во время акций, в еврейскую больницу по улице Лигонинес. Вот и все. Мой 15-летний брат, истощенный, черный от усталости, ночами долбил лаз, чтобы выжить, спасти себя и других, но сам им не воспользовался. Где теперь папа и Шурик? Как дальше жить?

После нашего возвращения Лена стала давать мне кое-какие задания, которые я, в основном, выполняла полностью.

Воспоминание о прошлом

- Когда вы почувствовали, что время вашей работы у Розенберга подходит к концу?
- В один прекрасный день госпожа фон Холбек, до войны работавшая в немецком посольстве в Москве, говорит мне: «Гретхен, мы едем в Вильнюс на два дня. Хочешь передать что-нибудь отцу?». Ну как я могла сказать - нет?! Я написала письмо по-литовски, дала адрес. Думаю: «Все, конец. Они придут, а там будет полно евреев, которых он прячет в своем доме». Два дня, пока они были в Литве, я места себе не находила.

Из книги «Невероятная правда»

Наконец, приехали. Делясь впечатлениями, они поднимались по лестнице вверх, на третий этаж, прямо к шефу. Я мельком выглянула на лестничную клетку, когда они поднимались, но они продолжали оживленно разговаривать, будто не замечая меня. Почуяла моя душа недоброе, но поздно, деваться некуда. Меня позвали к шефу. В кабинете шефа, перебивая друг друга, мне рассказывают, как звонили и стучали к Руткаускасам и как сосед им объяснил, что Юозаса Руткаускаса, его жену Онуте и девочку забрали в гестапо.

Воспоминание о прошлом

- Каковы была ваша первая реакция на услышанное?
- «Это недоразумение. Папа плохо знает немецкий. Дайте мне возможность поехать и помочь папе». Шеф отвечает: «Мы еще поговорим. Я сейчас занят». Вскоре я вновь пришла к нему в кабинет: «Господин Лангкопф, я у вас работаю почти год, я не имела ни одного замечания. Я вас прошу - позвоните в гестапо, я беспокоюсь, это недоразумение». Лангкопф внял моим слезам и позвонил в вильнюсское гестапо. Он произнес обо мне самые лучшие слова. Что ему ответили о моем «отце» – не слышала. После телефонной беседы шеф сказал, что как только представится возможность, он отпустит меня на сутки-двое в Вильнюс. После этого я немедленно спустилась в подвал и сообщила Лене, что я погорела, что больше ничего делать не могу. Отношение ко мне резко изменилось. Раньше никто за столом не начинал еду, пока Лангкопф не возьмет ложку. Теперь же все ждали, чтобы я первой начала есть.

- Они боялись, что вы можете их отравить?
- Да. Прошло несколько дней, и я говорю Мазаник: «Лена, дай мне какой-то пароль, я должна уйти в партизанский отряд. Я тут пользы не принесу. В партизанском отряде я, может быть, еще что-то сделаю». Лена посоветовала мне обратиться к нашему шоферу Ильчуку. Но он ответил что-то невразумительное. Тогда Лена дала мне адрес своей подруги: «Она тебе поможет». Это было на Троицу. Меня командировали в Лиду за продуктами. Я захватила все деньги, выданные мне на продукты, 25 тысяч рублей. Кроме того, весь табак, смену белья, пару туфель. Все это вложила в маленький саквояж, а в него - сложенный рюкзак. Надела удобную обувь, юбку, блузку, шерстяную кофту и сверху плащ. При мне были немецкие документы и командировочные. Под подкладкой сумки были спрятаны фотокарточки моих родителей и брата – последние сняты для фальшивых паспортов. Я, как вы понимаете, готовилась уйти к партизанам.

Я поехала в Лиду по указанному адресу. Подруга Лены Мазаник приняла меня хорошо, но сообщила, что принять и оставить у себя не может. В тот момент в Лиде действовали отряды, боровшиеся за независимую Белоруссию, за независимость Литвы, за советскую власть, за независимость Польши и, конечно, местные власти - нацисты. От любых у меня могли быть неприятности. «Я вам советую уехать» - сказала она напоследок. А я про себя подумала: «Ну куда мне ехать?».

Из книги «Невероятная правда»

Поздно вечером я пустилась в обратный путь, ничего не закупив для штабистов. В вагоне темно, неуютно. Против меня сидит немец в форме железнодорожника. Дорога долгая, и мы разговорились. Он мне стал рассказывать, что у него в Минске есть подруга Катя и добавил: «Она красная». А я его слушаю, что-то отвечаю, а сама думаю, что поезд меня с каждым мгновением приближает к моему концу... Ведь в Минске, наверное, меня уже разыскивают, прямо с поезда снимут и повезут в гестапо на пытки и только потом... конец.

Этот железнодорожник, мой случайный попутчик - последний шанс. Когда подъезжали к Минску, я попросила его сойти со мной на товарной станции, а не на перроне, взять меня под руку и отвести к его подруге Кате. Я ему о себе ничего не говорила, только добавила, что если он поможет мне, Бог поможет и ему.

Поезд остановился на товарной станции в Минске. Мы с ним сошли. Он меня довел до дома Кати, «сдал» и ушел. Мне посчастливилось. Катя мне понравилась, я решила довериться ей. В ее квартире мы были одни. Я ей лаконично сказала, что в штабе Розенберга работает шофером некий Ильчук. Попросила ее, если она может, передать ему, что Маргарите срочно надо с ним повидаться. Она меня внимательно выслушала, напоила горячим чаем, постелила мне свежую постель и ушла. Было утро. Я, проведя две ночи без сна, уснула мгновенно. Когда Катя вернулась, она сдержанно сказала, что повидала Ильчука. Он просил передать, чтобы я ехала в Руденск и нашла там акушерку, которая поможет мне. Про себя я несколько раз повторила адрес. И отправилась на вокзал. Иду, вдруг издалека узнаю машину нашего коменданта - гестаповца Гайнена, идущую прямо мне навстречу. Если он меня заметит - крышка! Рядом шлагбаум и будка для дежурного. Она пустая. Заскочила, приподняла юбку, как будто чулок отстегнулся и я его поправляю. Через окошечко будки я увидела его за рулем и автомат рядом...

Воспоминание о прошлом

- Как вам удалось доехать до места назначения, к связной?
- Он проехал, а я – вот он, вокзал, - подхожу и говорю кассирше, что мне туда-то и туда-то. Она поднимает голову: «Вы что, с луны свалились? Гражданским не продаем уже три или четыре месяца». Я в ответ: «Я получила разрешение от моего шефа. Оттуда мой брат едет на фронт». Кассирша в ответ: «Обратитесь в жандармерию или к железнодорожникам. Если они вас возьмут - так это ваше дело». Иду в жандармерию, у меня двоюродный брат там-то и там-то - подвезите. Но с условием, что вы меня возьмете обратно, а то я погорю, я должна вовремя быть на работе. Взяли меня немецкие железнодорожники. Я им новую сказку рассказываю: я мол живу в Литве, я фольксдойче, тут живет моя тетя, бандиты убили ее мужа, я хочу ее забрать к себе, она живет в какой-то деревне... Кстати, вы не знаете, как туда попасть? И говорю первое же попавшееся название. Все стараются мне помочь, но никто такой деревушки не знает. А тут вдруг проверка билетов. Я решила, что они уже с моей карточкой ходят, разыскивают. Быстро пошла в уборную, но дверь за собой не закрыла. Стала за дверью. Я тогда была худенькой. Стою и думаю: если он откроет, то увидит незанятое сидение – и уйдет. Так и вышло, по-моему. Он открыл и ушел. А я спокойненько вышла, даже причесалась. В окно вижу - Руденск. Ой, говорю попутчикам, тут ходит жандарм, я пока с вами не прощаюсь, только соскочу и спрошу, как мне в мою деревушку попасть. Может, отсюда ближе, может, дальше лошадьми надо. Короче, я вышла в Руденске. Дошла до дома связной. Ее не было. На кровати лежал русский солдат со звездой на ремне. На стене висела его винтовка. Представьте себе: тут немцы, а тут русские. Сразу это тяжело переварить. Я стала ему о чем-то говорить. Но он прервал меня: «А ну-ка перестань тут много разговаривать. Придет старшой - тогда будешь говорить». Я и заткнулась. Вскоре пришел старшой, помню, фамилия его была Завгородний. Он был начальником разведки какого-то отряда. Так я попала в отряд Дмитрия Кузнецова, состоявший из сотрудников НКВД.

На рассвете мы направились в путь. Шли по болоту. Идти надо было осторожно. Под слоем ила была проложена кладка. Меня предупредили: иди шаг в шаг, иначе затянет. По бокам, справа и слева от нас, стояли мертвые немцы. Мы пришли в партизанский отряд, там я познакомилась с Дмитрием Кузнецовым.

Отряд насчитывал 25 человек, все спортсмены, симпатичные ребята. Кроме них, еще три девушки-радистки. Потом мы выходили из окружения. И надо было идти так, чтобы не сломать веточки и не пригнуть травинки. А если сломаешь, то свои же прикончат тебя.

- Вы понимали, что вам не верят?
- Нет, я еще ничего не понимала. Когда мы уже вышли из окружения, начались «беседы», и капитан задавал какие-то странные вопросы: например, в какой разведшколе я училась? А я тогда и не знала, что есть такие школы. Ну что я, виновата, что я такая дура? Лучше бы он спросил меня об искусстве, которым я занималась в Париже. Но капитанчик настаивал: в какой школе? С каким заданием пришла в отряд?. Я только удивлялась. Он: «Не придуривайся!». И далее - в подобном духе. Я тогда и мата не знала. Я была ужасная дура. В конечном счете, заперли меня в сарае. Охранником поставили молодого парня. «Думай до рассвета, - сказал капитанчик, - ты, надеюсь, понимаешь, что тебя ждет утром?». Я сижу и плачу. Я ведь боялась даже мышонка. В Йонаве, где мы когда-то жили, на первом этаже нашего дома была пекарня. Над ней папин кабинет. Он принимал больных. И представьте себе: вдруг - душераздирающий крик мамы. Папа в белом халате, бросив пациента, бежит на крик: «Что случилось?». И видит, что мама, завидев мышку, кричит, стоя на столе. Поэтому я с детства знала, что хуже зверя, чем мышка, быть не может.

А тут в сарае слышу будто звуки каких-то прыжков. Сначала не могла сообразить, что это. Но вскоре заметила: крысы. Боялась, они меня загрызут.

Не знаю, сколько времени провела в сарае. Но в один прекрасный день открывается дверь - солдатик, из наших, держит мягкую, теплую краюшку хлеба: «Хочешь? На, жри». И я попадаю обратно в отряд, как будто с задания вернулась. Никто меня ни о чем не спрашивает. Вскоре освободили Белоруссию. Члены отряда Кузнецова были отозваны обратно в Москву. Кузнецов и меня взял с собой. Я еще не догадывалась, что меня ждут Лубянка и ГУЛАГ.

- Вы сказали, что спецотряд Дмитрия Кузнецова возвращался в Москву пешком. Вас взяли с собой как подозреваемую или как члена диверсионной группы?
- Мне кажется, что подозреваемой я была с первого дня моего появления в отряде. Но внешне отношение ко мне было доброжелательным. Только капитан, который меня допрашивал, был довольно грубоват. Но никто о допросах не знал, кроме капитана и, думаю, командира отряда Кузнецова. И его отношение ко мне было самым дружеским. Может быть, Кузнецов верил, что я не шпионка. Наверное, благодаря его отношению я и была поселена вместе со всем отрядом на Сретенке в Москве. Это было здание какого-то военного училища. Там, по-видимому, размещались энкавэдешники, те, кто возвращался с задания. Затем из этих же ребят формировались новые отряды. Как только я узнавала, что создается отряд, я немедленно просила начальство зачислить меня в эту спецгруппу переводчицей. Но теперь я понимаю: чем настойчивей я просилась, тем больше меня подозревали. Наконец меня вызвали повесткой в военкомат. А так как я Москвы не знала, две девушки-радистки из отряда Кузнецова с радостью согласились меня сопровождать. В военкомате меня очень любезно принимал человек в гражданской одежде. Я, проживя всю жизнь в Литве, даже не догадывалась, что это, может быть, и не сотрудник военкомата.

- О чем вас расспрашивали? О детстве? О гетто? О гибели евреев?
- Их почему-то очень интересовало, в какой немецкой школе я училась. Я отвечала: «Сначала в немецкой, потом в еврейской, но на литовском языке». Но они все повторяли и повторяли: в какой школе? И мы никак не могли договориться, вернее, я тогда еще не понимала, о какой школе они спрашивают.

На Сретенке мне обычно выдавали увольнительную, как и любому члену отряда. Во время очередного посещения военкомата мне сказали: «Вы свободны, тем более что и увольнительная у вас кончается». И я пошла за сопровождающим. Он почему-то повел меня не к выходу, а этажом ниже, в комнату, где у меня отобрали пряжки для волос, крючки и тому подобное - все, что колется, и заперли меня в боксе. Это было очень маленькое пространство, заполненное ярчайшим светом. Но так как я была у своих, а не у немцев, то мне не было страшно. Я думала, что со мной проводят некий эксперимент, проверяют, как я буду себя вести у немцев - я ведь просилась в отряд, на задание. Я свернулась волчком на полу (в боксе ни скамейки, ни лежанки не было) и заснула. В начале «эксперимента» я еще принимала пищу, а потом стала отказываться. Не помню, сколько дней я там провела, но не больше трех-четырех. За этого время меня никуда не вызывали. Потом все-таки за мной пришли и увели из этого бокса в камеру, где было семь человек и восемь кроватей. Я поздоровалась с заключенными. Они стали расспрашивать, кто я да откуда. Они все - политические. И я на них смотрела как на врагов народа. А они, наверное, на меня точно так же. Вскоре начались допросы, происходили они только ночью. Но пыткой для меня был не допрос, а невозможность выспаться. С допроса приводили в четыре, в полпятого, а в пять уже поднимали на прогулку. Вскоре мне стало ясно: от меня требуют, чтобы я призналась, в какой немецкой разведшколе прошла обучение и с какой целью была заслана в отряд Кузнецова.

На допросах я смотрела на стенку за спиной следователя, где висели портрет Сталина и карта с флажками-булавками. И первым делом, возвращаясь в камеру, мы рассказывали о расположении флажков на карте: какой город наши освободили. В один из дней в камеру проникли звуки выстрелов из ракетниц. Стреляли, по всей видимости, неподалеку от Лубянки, где мы тогда содержались. Заключенные стали считать залпы, но их было так много, что мы вскоре сбились. Это были залпы победы. После этого две недели никого не вызывали на допрос. Нас водили гулять каждый день. Мы даже отоспались. Я была уверена, что меня вскоре вызовут, извинятся и отошлют домой. Но через две недели допросы продолжились. Правда, вместо статьи о шпионаже, которую мне инкриминировали, возникла другая - измена родине. А это уже не расстрел!

В конце - концов меня загнали в бокс, прочли постановление Особого совещания: «Пять лет лишения свободы» - и отправили на Урал, в лагеря Нижнего Тагила. Я была на самых трудных работах: кирка, мерзлая земля, стройка. Я стала «доходягой» - плохо слышала, плохо видела. Двадцать таких, как я, доходяг были отправлены в больницу.

Из книги «Невероятная правда»

На осмотр выстраиваются голышом. Я в очереди на прием последняя. На кабинете главврача - табличка с названием должности и фамилией: майор Гохштейн. Когда очередь дошла до меня, я стала умолять его о помощи. Я сказала: «Я дочь врача. У меня все погибли в гетто. Я больше просто не в состоянии работать на ветру. Прошу вас, помогите!». Всю тираду я произнесла скороговоркой на идиш. Он взглянул на меня через свои очки и велел зайти, когда оденусь. Он со мной беседовал как с равной и продлил мне пребывание в больнице еще на двенадцать дней. Я приободрилась. Как-то он пригласил меня в свой кабинет и спросил, не знакома ли я с малярными работами. Я сказала правду, что у нас дома ремонт производили летом, а мы, дети, вместе с мамой, а позже и папой в это время отдыхали на взморье. Он позвал старшего маляра и приказал ему научить меня белить палаты. Маляр зашел со мной в палату, приготовленную к побелке и, закрыв дверь, показал, как белить кистью, чтобы не оставалось полос на потолке. Я эту науку освоила быстро и стала белить палаты после инфекционных больных, затем ремонтировать амбулаторию и кабинеты врачей. Весной взялась обновлять это здание снаружи. Врачи меня приняли очень тепло. Кроме своего пайка в общем бараке, где я продолжала жить, выписавшись из больницы, меня еще подкармливали и остатками больничной пищи. Мой организм был истощен, но, очевидно, здоров, и стал восстанавливаться.

Воспоминание о прошлом

- После «поправки» доктор Гохштейн признавал в вас ту самую доходягу?
- Конечно. В один из дней он встретил меня и предупредил: «Ты неприлично выглядишь. Я тебя выгоню. Пойдешь в вензону и будешь помогать там».

В вензоне, которая принадлежала нашему лагерю, содержались венерические больные. Я занималась там регистрацией и помогала делать уколы больным. Их лечили ртутью, вводя ее в вену. У меня руки были все в трещинах от предыдущей работы. и я решила, что таким образом можно и заразиться: «Освободиться и приехать домой венерической?! Ну нет». И я пошла на общие работы, в бригаду политических. Я подметала стружку на авторемонтном заводе, выносила ее из цеха. Такая работа под крышей - это уже рай земной. Перед освобождением семья Гохштейн дала мне свой адрес. Гохштейн и его жена (она тоже работала врачом в лагере) очень удивились, узнав, что я еду на юг: «Ты ведь там никого не знаешь?». Я ответила: «Меня же в Прибалтику не пускают. И к Москве нельзя приближаться в радиусе ста километров, да еще минус 39 городов. На юге тепло, а у меня все отморожено». И мы попрощались. Забегая вперед, скажу вам, что однажды я встретила бывшего заключенного, который рассказал мне, что врача Гохштейна арестовали за помощь таким, как я, заключенным. Ему в то время было лет 65, когда лагерный срок уже не по силам.

- Где вам разрешили жить после освобождения?
- Я просила Кировоград. Но дали Аджамку. Я согласилась: «Какая разница?». Мне вручили билет до станции Медерово. Из Медерово я по мокрому снегу отмахала 12 километров с деревянным чемоданчиком до Аджамки.

Опишу вам село: дома по бокам дороги – вот и все. Постучала в первую же хату. Открыли, впустили от жалости переночевать. У хозяйки сын сидел в лагере. Естественно, бытовик. Утром я пошла искать работу. Шла и смотрела на окна, надеялась увидеть вывешенное объявление. Эти листки я действительно увидела, но мне отказывали. По всей вероятности, считали, что я воровка, которая только что освободилась из заключения. На третий день поисков я пошла в местное КПЗ: «Вы меня судили, вы меня и забирайте обратно. Я воровать не умею. И от вас не уйду». Со мной началась самая настоящая истерика. Кое-как успокоилась. Начальник КПЗ стал расспрашивать меня, что я умею. Сказала, что до войны окончила курсы стенографии, бухгалтерии и машинописи. Он сразу же позвонил в райфинотдел, где требовался работник. И меня приняли на работу. В райфинотделе ко мне относились по-дружески. Праздники отмечали вместе, прямо в учреждении. Пили самогон из одной рюмки. По кругу. Я самогон никогда не пила, но, чтобы быть своей - однажды решилась. И сразу же опьянела. Быстро вышла на воздух. И там упала. Вот так я выживала - как могла.

Из книги «Невероятная правда»

Однажды, возвращаясь с работы, я приметила неподалеку от райфинотдела аккуратную хату с большими окнами. На пороге - плоском камне - этой хаты тучная женщина точила нож. Она оглянулась на меня - чужую в этой деревне... Большие глубокие, добрые еврейские глаза смотрели на меня очень внимательно. Я не могла пройти мимо, подошла к ней вплотную и сказала: «Ир зайт а идише?» («Вы еврейка?»). Она бойко ответила: «Ё, ун вос из!?» («Да, ну и что!?»). Тут я не могла сдержать своих чувств и сказала ей, что от нее никуда не пойду. Она возмутилась, повысила голос и сказала, что муж ее вернется вечером и меня выгонит. Я настырно переступила порог вслед за ней. Я пыталась рассказать о себе, о том, как я давно не общалась с евреями, как мне здесь в селе одиноко – морально значительно хуже, чем в лагере. Она слушала и вздыхала до поздней ночи. Она меня не выгнала. Напоила чаем, мы уютно сидели за керосиновой лампой. Она рассказала, что муж с фронта вернулся, а сын Леня погиб где-то на границе между Литвой и Латвией, что единственная их младшая дочь, Тая – студентка, живет в Кировограде в общежитии, навещает их, а они ее снабжают продуктами. Наконец я пошла отдыхать в хатыну, где она мне постелила. Хатына - это комнатушка в два квадратных метра без отопления, находящаяся между двумя половинами дома, выгороженная из сетей. Проснулась, когда Муся Давидовна впустила своего «грозного» мужа. Слышала отрывки их шепота за стеной, ждала его реакции... За стенкой отчетливо услышала мужской голос: «Ну, вос кэн мен тон, мэн дарф ир лозн!» ("Ну, что делать, надо ее оставить!").

Воспоминание о прошлом

- Вы попали под амнистию 1953 года?
- Да. После смерти Сталина объявили амнистию бытовикам и политическим, осужденным на срок до 5 лет. Я пошла в милицию прямо с газетой «Известия», где был опубликован указ, и сказала, что через две недели я уезжаю домой. А мне говорят: «Там ведь вас узнают. Вы получите срок». А я в ответ: «Я туда еду для того, чтобы меня узнали. Там, где меня узнают, я срока не получу».

Жанна Ран после освобождения из ГУЛАГа

Из книги «Невероятная правда»

На заброшенном еврейском кладбище села Аджамка я решила, что надо написать письма в Литву. Я написала наугад доктору Канторовичу. Он был папиным другом детства. Мы были вместе в гетто. Потом они попали в «Кайлис». «Кайлис» - это меховая фабрика за пределами гетто, в которой работали примерно полторы тысячи евреев. Они шили, а также ремонтировали военные тулупы, меховые варежки, жилеты для фронта. Работавшие в «Кайлисе» позже были переселены в два дома на улице Шевченко, где проживали до 1944 года. Перед отступлением фашисты умертвили «своих» евреев прямо на месте.... Написала в Каунас доктору Леле Шварцу и указала улицу Майрониса. Там они проживали до гетто. Леля и его жена Стелла были тоже друзьями родителей. У них была старшая дочь Лина и сын Макс - мой соученик и ровесник. Мы очень дружили. Написала Фросе, в ее дружбе я очень нуждалась. Письма отправляла поочередно и выжидала. Ждала терпеливо и безуспешно. Успокаивала себя тем, что пишу, не имея точных адресов, но ведь многие из тех, кому пишу - известные врачи. Потом я решила написать родителям Вацловаса. Ведь они железнодорожники - поляки. Их не могли тронуть ни те, ни другие. Они не должны были изменить место жительства... Тут я подумала: адреса не имею, просто Йонава, железнодорожная станция, Яроцкасам.

Однажды, вернувшись домой, нашла в хатыне на моей постели письмо, адресованное мне из Литвы.

Письмо было написано матерью Вацловаса. Она писала, что, когда отец в 1942 году привез его домой, он места себе не находил, рвался к нам. Когда после войны увидел на железнодорожной станции русских бойцов, умолял взять его с собой в Вильнюс. Его старшая сестра Ядвига замужем за Пупейкисом, оба - учителя, переехали в Вильнюс и устроили Вацловаса лечиться в больнице на Васарос, в неврологическом отделении. Он, по выражению матери, ни живой, ни мертвый.

Вскоре я написала в больницу, но ответа не получила. Но неожиданно откликнулись мои друзья. Но они были уверены, что я погибла и потому написали, что, если я - это я, то мне следует написать им о какой-нибудь из наших проделок в детстве. Я описала следующий эпизод: в нашем классе стояло пианино. Перед уроком физики мы привязали к каждой клавише по ниточке. Эти ниточки мы протянули под партами к каждому из нас... Доктор Гликсон, преподаватель физики, был замечательный педагог, но к тому же очень рассеянный. Вот мы и решили у него на уроке «играть на инструменте». Когда он объяснял свой предмет в полной тишине, в классе заиграло пианино. Гликсон оглянулся – у инструмента не было никого. Он был в растерянности, сквозь толстые стекла своих очков посмотрел на нас, потом на пианино и опять на нас. Тут мы больше не могли удержаться от смеха и заржали на весь класс... Он был очень обижен, взял классную книгу и выбежал из класса, не дождавшись звонка. Мы быстро убрали все улики. Когда Гликсон вернулся вместе с директором гимназии Гершовичем, доказательств не было. Сам Гершович любил наш класс, дружный и веселый. Не сомневаясь, что никого не выдадим, он просто хохотал вместе с нами, но оставил весь класс по часу на всю неделю после уроков. Друзья прочли мои воспоминания и признали меня. Они выслали мне двести рублей на дорогу.

Воспоминание о прошлом

- Как вы сумели выехать без разрешения?
- Я взяла отпуск. На работе никто меня не расспрашивал – все прошло нормально, и я поехала в Вильнюс. Но, как я понимаю, НКВД не дремал. Когда я вернулась обратно, меня уже ожидала повестка: немедленно явиться. Я сразу же сняла часы и сказала хозяйке, что, если не вернусь, значит, меня арестовали. И если такое случится, то пусть продаст мои вещи и соберет мне передачу. В милиции меня встретили очень шаловливо: «Ну, как съездили?». Я отвечаю: «Замечательно!». «А что вы делали в Каунасе?». После этого вопроса я поняла, что они следили за каждым моим шагом. Ведь никто, кроме моего друга, с которым мы тайно отправились из Вильнюса в Каунас, не знал, что я была там.

Из книги «Невероятная правда»

В Каунасе я хотела повидать Гришкявичюсов. Перед гетто Гришкявичюсы предложили нам помощь, и они вместе со мной перенесли часть наших вещей в их квартиру на Жигиманто в Вильнюсе. Хотела убедиться, есть ли надежда обнаружить оставленные в этой семье вещи. Через адресный стол мы нашли их в Каунасе. Они жили на улице Путвинске. Я хотела предупредить о своем приходе по телефону, но телефон не отвечал. Мы пошли к дому, в котором они жили. На окнах я узнала наши занавеси. Мы с Фросей стали расхаживать взад-вперед в надежде встретить кого-либо из них. Вдруг я обернулась на знакомый мне голос. Это был Гришкявичюс. Он шел с кем-то, увлеченный разговором. Я в упор взглянула на него и поздоровалась. Он-то меня узнал сразу, но не был подготовлен к встрече и сказал, что был уверен, что я пробралась во Францию... На нем был светлый галстук моего брата. Мне стало больно. Он пригласил нас в дом. Жена его, Пришмантайте, вскоре тоже пришла. Нас чем-то угощали из нашего столового сервиза.

Воспоминание о прошлом

- Вы сказали, что написали Вацловасу, человеку, который помогал вам и вашей семье во время пребывания в гетто, а откликнулись ваши друзья. Как же письмо попало им в руки?
- Лечащим врачом Вацловаса, которому я писала письма, была Гутя Шмуклерите. Она была очень внимательна к нему. Иногда угощала его сигаретой, беседовала с ним, давала кое-что почитать... Врач заметила, что пациент что-то скрывает от нее, но не могла вызвать его на откровенность. Однажды она как раз была в палате у Вацловаса перед самым приступом. Он впопыхах доверил ей связку писем, сказав, что это самое дорогое, что у него есть. Гутя уединилась в дежурку с письмами. Она стала их читать, одно за другим. Связка писем была написана мною одной. Гутя дружила с Геней Шпиц, а та с Эфраимом Баком. Гутя созвонилась, спросила Бака, не знал ли он некую Жанну Ран. Бак ей ответил, что до войны она была его близким другом и погибла на исходе войны. Тогда она ему объяснила, что на ее письменном столе лежит целая стопка писем именно от Жанны Ран.

Из книги «Невероятная правда»

Вацловас лежал в палате первого этажа. Был теплый, летний день. Окно было раскрыто. Только решетки отделяли меня от него. У него как раз был приступ. Я вплотную подошла к окну. Вацловас лежал на второй койке. В палате, кроме него, никого не было. Все больные находились на территории больницы. Я поздоровалась с ним. Он ответил. Взглядом он внимательно изучал меня. Я обратилась опять к нему: «Вацловас, неужели ты меня не узнаешь?». Он продолжал разглядывать меня, поморщился и сказал: «Вера Исаевна? Как вы изменились!». Он меня принял за мою маму. Только тогда я поняла, почему мои товарищи не узнали меня на вокзале. Слезы катились по щекам. Как было больно! Какие ужасные последствия войны: Вацловас - хронический больной, я, одинокая, скитаюсь на чужбине. Я стала ему тихо объяснять, что все хранимые им письма - от меня, что это я, после всевозможных испытаний, приехала его навестить. При мне была корзиночка с передачей. Вацловас продолжал в оцепенении лежать плашмя на кровати. Чтобы как-то растормошить его, я бросала пачки сигарет сначала на его кровать, потом все ближе и ближе к окну... Он их усердно ловил, пока не столкнулся со мной у решетки, разделявшей нас. Он выпрямился, еще сильнее сморщился и выкрикнул: «Какая ты старая! Что с тобой?». Он вернулся к своей койке и снова лег. Я же продолжала говорить с ним. Внезапно он поднялся, вышел из палаты, обошел здание и подошел ко мне, взял передачу, попробовал что-то и предложил мне пройтись с ним по территории больницы. Он собрал мне полевые цветы, как в Йонаве, он напевал, как в былые годы. У него всегда был красивый голос. Я едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

Вацловас Яроцкас. Литва

Воспоминание о прошлом

- Не пытались ли вы добиться реабилитации?
- Этого добивался мой муж Макс. Я лично два или три раза писала в Москву, и незамедлительно приходил ответ: «Реабилитации не подлежит». Тогда Макс обратился в «Известия». Мое дело попало к порядочному человеку. Журналист стал разбираться в его обстоятельствах. Как я потом узнала, специальный представитель, следователь поехал к Елене Мазаник в Белоруссию и принялся расспрашивать у нее обо всех, кто работал в штабе Розенберга. Она всем давала характеристики. Вскоре стали усердно расспрашивать и обо мне.

Жанна Ран и ее муж Макс Чарный. Литва. 1980-е

Из книги «Невероятная правда»

В апреле 1965 года пришло письмо из города Лиды на мое имя. Я его внимательно осмотрела, не понимая, что бы оно могло значить. Обратный адрес: от Е. Красновой. Эта фамилия мне ничего не говорила. Я его вскрыла: «Здравствуй! С большим сердечным приветом и массой хороших пожеланий к тебе - Лена. Извини, что я обращаюсь на "ты", но надеюсь, что это не будет истолковано тобою как невежество, думаю, наше старое знакомство дает мне на это право. Наконец-то, только через 20 лет, я смогла узнать, как сложилась впоследствии твоя судьба после твоего ухода из Минска. Вчера, т. е. 30 марта с. г., меня после длительной беседы (допроса) ознакомили с объемистым "делом" – где отражены все этапы твоей жизни. Выражать сейчас сочувствие - этого мало! Хочу тебя обрадовать первой и сообщить, что твоя кассационная жалоба будет удовлетворена - полная реабилитация. С чем и поздравляю! Если тебя сколько-нибудь интересует Мазаник Елена - можешь мне написать по этому адресу. До свидания! Жду!"».

Воспоминание о прошлом

- И вы немедленно написали письмо?
- Я немедленно взяла такси, заехала домой и оставила записку Максу: еду в Лиду на такси, пусть не ждет - и умчалась. Доехала до крыльца дома Лены. Я попросила подождать, не зная, как Лена меня встретит. Женщины на скамейке разглядывали меня. Я взбежала на второй этаж и позвонила. Мне никто не открыл. Когда я вышла, женщины осведомились, кого же я разыскиваю. Узнав, направили меня в «подполье». Я спустилась в погреб. Спиной ко мне сидела Лена Мазаник за переборкой картофеля. Я ее сразу узнала по волнистым светлым волосам. Она оглянулась и проговорила: «Я знала, что ты сразу примчишься». Голос ее дрожал. Я же в ответ: «Я завтра с утра работаю. Меня ждет машина. Отпустить? Или?!». Лена своим грудным голосом ответила: «Отпусти. Утром рано я тебя посажу на первый автобус. Успеешь!». Я отблагодарила водителя. Мы с Леной вошли в квартиру, обнялись...

Проговорили всю ночь. Она мне рассказала, как ее допрашивали, куда это я испарилась из штаба Розенберга. Как она, естественно, ничего не понимала и не знала...

Я спросила о судьбе Ильчука. Она мне поведала, что. когда освобождали Минск, немцы из штаба Розенберга заставили обоих местных водителей сесть за баранку и везти их на Запад. Если бы Ильчук остался в живых, он рано или поздно дал бы о себе знать.

Из книги «Невероятная правда»

Мы поехали в Эстонию. Нас тепло встретили. Журналист ЭТА любезно знакомил нас с достопримечательностями Таллина. Осматривая экспонаты военного времени в музее-крепости «Толстая Маргарита», я остановилась у черно-белого фотоснимка форматом 20 х 30 см. Он запечатлел верхнюю часть обгоревшего трупа. Я узнала моего отца. Его лицо выражало невероятную боль. Рот приоткрыт, губы потрескавшиеся, руки со стиснутыми кулаками находились в таком положении, что можно было предположить, что человек в адских муках невероятным усилием пытался выползти из огня. Грудь голая, обугленная – головешка, выпавшая из большого костра... Я не могла оторвать глаз от этого снимка...

Наверное, наша группа заждалась меня. Внезапно меня взяли под руки с обеих сторон мой Макс и редактор В. Буда. Оба, никогда не видавшие моего отца, одновременно стали меня убеждать, что это не он. Но я настолько похожа на моего покойного папу, что они сразу поняли, кто изображен на снимке. На следующий день я опять была там, но этого снимка на месте не оказалось. Я говорила со старшим сотрудником, но так ничего не добилась. Наверное, добрый наш Буда позаботился, чтобы мои глаза больше этого не увидели.

Воспоминание о прошлом

- Ваш брат погиб вместе с родителями?
- Нет. Немцы никак не могли расстаться с полуживыми людьми. Везли их через всю Германию, на юг. Рядом с немецко-французской границей есть городок Шинберг – это заброшенные шахты. Там немцы заставляли их работать. И люди умирали, они задыхались от ужасного воздуха. Вместе с ними и погиб мой младший брат Шурик. В ответ на мой запрос немцы прислали свое соболезнование и свидетельство о том, что в общей могиле похоронен мой брат, который умер 20 апреля 1944 года. А над могилой возвышается крест.

- Что вы знате о последних минутах жизни Руткаускаса?
- Еще будучи в штабе Розенберга, я узнала, что Юозас арестован вместе со второй своей женой и девочкой, которую я привела к нему из гетто. А после войны я узнала о последних минутах Юозаса. Во время одной из поездок на допрос ему удалось выбросить из машины письмо: может, кто-то найдет и передаст по указанному адресу. Так и случилось. Адресат немедленно пошел к начальнику полиции и стал того умолять, чтобы Юозаса освободили. Но это было уже часы бегства немцев из Литвы. Начальник полиции ответил, что ему некогда, он должен немедленно покинуть город. По всей видимости, Руткаускас был расстрелян в тюрьме. Его жена попала в концлагерь, откуда пришло от нее несколько писем. Потом письма приходить перестали. Вероятно, она в лагере и умерла. И маленькая девочка, которую взяли с ними, погибла. Дети не умеют врать. Ее, должно быть, спросили, кто ее мама, а она ответила, что та в гетто. Приехав в Израиль, я посчитала своим долгом сделать все для того, чтобы Юозас получил звание «Праведника мира». Он, по моим подсчетам, помог еще 150 евреям избежать смерти. Я собрала все книжки, в которых содержались сведения и упоминания о благородных поступках Руткаускаса, приложила также свою книжку и просьбу от своего имени - от имени его дочери, которой я стала во время войны. Спустя некоторое время мне позвонили из «Яд ва-Шема» и сообщили, что документы рассмотрены и моя просьба удовлетворена. Я получила копию свидетельства, а подлинник был вручен Маргарите, дочери Руткаускаса, чье имя я носила в годы войны.

Жанна Ран в Израиле. Начало 2000-х

Ян Топоровский, Тель-Авив