Майор КГБ ростом с фигу

...Или возьмем, к примеру, наш отъезд в январе 1990 года. Уезжали всей семьей по одному вызову. Собственно, это были три семьи: наши с сестрой и родители. Подавали документы в моем районе, на Московском проспекте. Поскольку я был пружиной всего этого дела, то решил сделать это в своем ОВИРе. Это было ошибкой, так как там оказались самые длинные очереди, и мы больше трех месяцев дергались в ожидании разрешения. Однажды по какой-то надобности я оказался в ОВИРе в то время, когда раздавали анкеты для подачи. Это всегда делала сама начальница ОВИРа, и всегда почему-то в пять вечера. Такой майор КГБ – недомерок. Совсем кроха: когда она вставала из-за стола, то была чуть выше спинки стула. Жуткая стерва. Помню, в тот раз к ней привязалась пожилая еврейская пара – вызов у них был старый, а сын вот женился и дочка должна родить. И, конечно, вопросы у них, вцепились в нее прямо в коридоре и все спрашивают, спрашивают, не отпускают. А у меня тоже к ней какое-то дело и поэтому я рядышком стою, дожидаюсь. Короче, ей надоело, и она как рявкнет на них – даром, что ростом с фигу: «Надо будет – так отпустим, не надо – ни по какому не уедете!»

«Гордые птицы» на взлете

Кажется, прямо в день подачи мы встали в очередь на билеты в «Малев» – была такая венгерская авиакомпания, единственная с прямыми полетами Москва-Тель Авив. Дороже, конечно, – мы сами полностью оплачивали весь путь, остальные-то добирались до Будапешта или Бухареста, где их подбирал Сохнут. Но мы гордые птицы, мы не хотели заморачиваться с пересадками.

А там, в кассе, все строго. Каждый день отметка в очереди: не пришел один раз – вычеркивают, к удовольствию оставшихся. Так, что ходили каждый день отмечаться, график дежурств составили. И так четыре месяца. Кстати, прямо за мной в очереди отмечался Евгений Клячкин. Тот самый, да. Символично. В общем, время, наконец, пришло. Мы сдали квартиру ЖЭКу, попрощались с друзьями на заснеженной платформе Московского вокзала и уехали в Москву. За трое суток до отлета, чтобы занять все очереди в Шереметьево и всюду записаться. Мы – это я с Алкой и маленькая Лина. Основные силы должны были подтянуться за сутки до отлета.

Шереметьево-2 напоминало цыганский табор: толкотня, очереди, большие бухарские семьи в пестром и с узлами, кавказские евреи, дети, спящие на чемоданах, – только что костров не жгли. За эти двое суток я постепенно начал замечать детали. Каких-то бесцветных людей, циркулирующих между отъезжающими. Они смотрели и прислушивались – потом я слышал, как они говорили по рациям: «Слава, проверь этих. И этих...»

Наконец в ночь перед отлетом мы прошли таможню, проверку багажа, и наши чемоданы ушли в самолет. Сразу стало легче – остались только скрипочки (племянники учились) и папка с офортами. Утром, перед самолетом, уже личный досмотр – документы, цацки и скрипки. Это отдельный рассказ. Короче, благополучно прошли и это. И, наконец, добрались до стойки регистрации Малева в стерильной зоне.

«Вы опоздали. Мест в самолете нет»

И тут... И тут они нам говорят:

– Вы опоздали, мест в самолете нет.

– То есть, как это опоздали?! Мы тут двое суток! Мы прошли все этапы, наши чемоданы с ночи уже в самолете!

– Ничего не знаем, все места в самолете заняты.

– Но как же так? Мы же купили билеты, мы четыре месяца отмечались в кассе, вот же наши билеты...

– Ничего не знаем – идите, говорите с таможней.

И мы, четверо взрослых, двое пожилых и трое детей, бежим к таможенникам.

– А мы-то тут причем? Дуйте вот к пограничникам.

Их, кажется, это забавляет...

И мы с нашими скрипочками и офортами смешно бежим к пограничному контролю. Оттуда нам навстречу выходит, раскинув руки, здоровенный детина в погонах и громко так:

– Я же вам рррусссским языком!

И мы снова бежим к стойке Малев. Папа, не заметив на бегу полуоткрытую дверь толстого стекла, влетает в нее, рассекает лоб и бровь, падает и дальше бежит, прижав к лицу окровавленный носовой платок. А наш самолет все еще здесь, еще стоит на взлетной полосе.

Все. Приехали. Мы в Москве, квартиры в Ленинграде сданы, все продано. Документов нет – только визы. Денег тоже нет, только пара сотен разрешенных долларов. Даже чемоданы с вещами улетели неизвестно куда. А у власти все еще коммунисты, и израильского консульства в СССР не существует...

«Нас надо спасать!»

Я говорю:

– Мы остаемся здесь, в стерильной зоне. Мы никуда не уйдем, объявим голодовку. Потребуем голландского консула. Они вынуждены будут что-то сделать.

Но тут появляются несколько сытых, крепких ментов, и нас технично выдавливают в общий зал ожидания. Без рук, без всякого насилия просто выпихивают животами.

Итого: мы в чужом городе, да что там – в чужой стране без денег, вещей, жилья, работы и документов. Мы вне закона. Если снова доставать билеты, то это опять 4-5 месяцев очереди. Дети, видя смятение взрослых, начинают ныть.

А в зале ожидания люди, чемоданы, суета. До нас решительно никому нет дела. Я говорю:

– Давайте сюда все деньги, что есть – мы с Юрой идем искать кого-то, кому можно дать, чтобы улететь. Куда угодно – хоть в Монголию, хоть в Занзибар, только прочь отсюда.

И мы пошли. Ткнулись в какой-то служебный вход с табличкой «Посторонним вход воспрещен» и пошли по бесконечно длинному пустому коридору без окон. Зеленый линолеум, под потолком противно жужжат трубки дневного света. И двери, двери. Одинаковые закрытые двери. Я дергаю каждую. И в какой-то момент одна из дверей оказывается незапертой. Я еще успел заметить табличку «Финансовый отдел». Комната, три стола с бумажками – два пустые, за третьим сидит женщина в больших дымчатых очках и ест бутерброд. Кажется, она что-то сказала про обед, но я не помню. Я просто плюхнулся на стул перед ее столом и сказал: «Нас надо спасать». Она перестала жевать, видимо сразу поняла, что все серьезно. А может, просто была человеком.

Я начал рассказывать и, когда дошел до Малева, она воскликнула:

– Вот ведь заразы! У них каждый рейс остаются люди. Разбойники! Знаете, я вам помогу, я вас завтра отправлю Аэрофлотом до Будапешта, а дальше уж вы сами как-нибудь.

Да хоть в Гондурас, только бы отсюда!!!

Дальше она говорит: давайте билеты – я отдаю ей пачку, она пишет карандашом на узенькой полоске папиросной бумаги новый номер рейса и приклеивает эти фантики к нашим билетам, там, где старый рейс. Буквально слюнями приклеивает написанные от руки несколько циферок и протягивает мне. Я в шоке, я ничего не понимаю. Я даже не знаю, кто она такая. Потом начинаю совать ей наши доллары – она фыркает:

– Что за глупости, летите и дайте мне спокойно поесть.

Мы с Юркой выходим в коридор. Рассматриваем эту филькину грамоту и просто не можем поверить, что вот по этим бумажкам нас завтра пустят в самолет.

День вылета - и 10 лет спустя. Из архива Михаила Цойрефа

«Бери эту папку и дуй к бабушке»

Если про что-то можно сказать «тревожная ночь», так про это. Третья ночь без сна. В пять утра мы уже стоим перед таможней, чтобы быть первыми. Дальше опять увлекательная процедура досмотра. Все по новой, только бригада другая. Мне достался какой-то конченый дебил. Где, говорит, разрешение министерства культуры на вывоз художественных произведений? Это он про офорты. Я показываю документы из нашего Ленинградского художественного салона – у него есть такое право на разрешения. Тот тупо смотрит и изрекает:

– Мне надо, чтобы было написано «Разрешение Министерства Культуры», иначе не пропущу. Спорить бессмысленно, и сил просто нет. Он отставляет большую папку офортов в сторону и начинает изучать цацки. Их там полбригады собралось смотреть с лупами. И тут Алка спокойно так говорит маленькой Лине:

– Видишь бабушку? Она уже прошла проверку и стоит там, у стойки в другом конце зала. Бери эту папку и дуй к ней.

До сих пор перед глазами стоит эта сцена – ребенок идет к бабушке через большой пустой зал, волоча по полу здоровенную папку. Так и провезли.

Потом сидели в самолете, и я все еще не мог поверить, что улетим. Даже когда Туполев побежал по взлетной полосе.

Из архива Михаила Цойрефа

Эвейну шалом алейхем

В Будапеште самолет встречал человек из Сохнута со списком. Выкликал по фамилиям – остались только мы, нас ведь не было в его тетрадочке. Поведал ему нашу дикую историю. Он сказал: «А, ну ладно» и тут же от руки вписал нас к себе. Как мы оказались в сохнутовском приемнике, не помню. И как получали комнаты – тоже. Запомнилось только, что я не раздеваясь сел на кровать и... очнулся через 12 часов. Алка и Лина спали рядом, в одежде, двери были распахнуты настежь. Я вышел в коридор – двери в комнатах мамы и Яны с Юрой тоже были открыты. Вещи, которыми мы так дорожили, в сущности все, что у нас было, просто лежали на полу. Все спали. Первый раз за трое суток.

Дальше все было примерно, как у всех, кто уехал в январе девяностого. Промозглый, серый зимний Будапешт, перченый суп и гуляш в столовой сохнутовского отстойника. Когда повезут дальше – тайна, охрана с автоматами...

И вот ночной автобус с конвоем в аэропорт и броневик у стоящего на отшибе бело-голубого Эль-Алевского Джамбо. А потом трап самолета и вдруг прекрасные лица юных израильтянок – стюардесс. У них флажки, и они мне улыбаются. Именно МНЕ! И громкая, очень громкая, катящаяся по ярко освещенному салону Боинга музыка: Эвейну шалом алейхем.

Вот именно в этот момент я вдруг перестал ощущать земное тяготение. Я полетел. До сих пор лечу...

После всех мытарств - в Израиле! Из архива Михаила Цойрефа

Об авторе

Михаил Цойреф – бывший ленинградец, выпускник Политеха. Работал в ГЭС на Обводном и на Южной ТЭЦ в Купчино. Совершил алию в январе 1990 г. Нашел работу на Тель-Авивской электростанции.

Дочь отслужила в армии, внуки – сабры. Любит вспоминать ленинградское прошлое и с радостью делится воспоминаниями с нашими читателями.