Все проекты
Общину поддержали 29703 раз

Два взгляда из гетто

Сестры Огниевские (Фоерман) росли в дружной религиозной семье. Война все изменила. Этка стала Ядвигой. Юлия – Иреной. Ядвига приняла католичество и живет в Петербурге. Ирена сохранила верность еврейству и живет в Израиле. Каждая из сестер оставила воспоминания об этих страшных событиях. Ирена прислала из Израиля свои мемуары, написанные на прекрасном, «высоком» польском языке. Ядвига свои воспоминания изложила устно, в беседе со Стефаном Хейновичем – молодым польским дипломатом, автором ряда интервью с польскими евреями, проживающими в Петербурге. Две сестры – два взгляда – две версии одних и тех же событий...

Девочка из гетто. Воспоминания Ядвиги (Этки) Огниевской

За колючей проволокой

Я родилась в Польше в 1924 году в городе Коломыя Станиславского воеводства (теперь – территория Украины). Детей в семье было пятеро. Мой отец был маляром, мама находилась дома с детьми. Когда Гитлер напал на Советский союз, я как раз закончила школу-семилетку.

Евреи в Холокосте история семьи Огниевских (Фоерман) Ядвига. С.-Петербург, 2009 (?) г. Фото Стефана Хейновича

1 марта 1942 года в нашем городе было создано гетто. Раньше мы жили в центре города, но теперь были вынуждены переехать в район гетто. Там все было обнесено колючей проволокой, чтобы мы не могли уйти. Отец сразу же пошел работать, он был очень хорошим профессионалом. Папа работал на немцев, красил и руководил ремонтом самых красивых квартир, которые когда-то принадлежали евреям, а теперь их заняли немцы. Утром он уходил на работу и возвращался вечером.

Другим заложникам гетто было крайне непросто выйти на улицу. Немцы ловили людей, как ловят на улице бездомных собак. Я помню, как фашисты, у памятника Ленину обнимающему Сталина, надели на шею евреям шнуры,избивали их, и заставили их опрокинуть этот памятник. После этого около двухсот евреев были расстреляны. Их расстреляли в бывшей синагоге, а тела бросили.

«Еврей – не человек»

Мы работали: мыли казарму, окна, двери, коридоры, туалеты. Весь день. Нами руководила немецкая армия, не гестаповцы. Один немец, помню, даже дал мне кусок хлеба с маслом и медом. Еще там была украинская полиция - украинцам в Германии было хорошо, и они с радостью жили там. Евреи не имели права ходить по тротуарам, могли ходить только по дороге, где ездили автомобили. Однажды мы шли мимо большого здания, где на балконе стояли гестаповцы, около восьми человек. Они были пьяны, смеялись и кричали. А когда они увидели нашу колонну, начали стрелять. Четверо наших были убиты.

Я не знаю, почему, ведь мы просто шли мимо. За что они сделали это?

Я хочу, чтобы мир знал о том, что делали фашисты. Если ты еврей ты для них был не человек. Каждого из нас был "помечен" повязкой через плечо, на которой была вышита шестиугольная звезда. Мы все должны были носить их.

Видеть наполовину

Один раз мы носили доски, по четыре и шесть метров. У одной женщины на руках был грудной ребенок. Она стала снимать со своего рукава повязку, и ребенок громко заплакал. Немец подскочил к ней, схватил малыша за ноги, и ударил его об электрический столб. Ребенка убило сразу, а его мать бросилась на фашиста. Он выстрелил в нее. Я видела это своими глазами и с тех пор не могу забыть. На всю жизнь в моей памяти осталась эта женщина с ребенком. А вскоре я потеряла один глаз...

Дело было так. Одна украинка по имени Ирена Мельничук дала мне половину хлеба для моей матери. Я была так счастлива, что я принесу маме кусок хлеба с работы! По дороге в гетто стояли "ворота" из немецкой полиции, которые остановили меня: "Что у тебя там?». Я держала завернутый в тряпку кусок хлеба в руках. Немец снова говорит: "Что у тебя там?». Я молчу. Второй подошел ко мне, схватил хлеб, бросил на землю, в лужу и в грязь. Я начала плакать, потому что мать сидела дома голодной. Он, видя мои слезы, подошел и ударил меня очень сильно по лицу так, что искры из глаз летели. И еще что-то произошло у меня с левым ухом. Я пришла домой вся в слезах, а утром, проснувшись, поняла, что у меня что-то со слухом, и над левым глазом мутнеет, будто кто-то налил в него воды. О том, чтобы найти врача, не стоило и думать. В конце концов, один глаз перестал видеть.

Фашисты продолжали расстреливать людей, а мы собирали трупы и отвозили до границы гетто, потом другие люди их оттуда забирали и закапывали.. Вокруг Коломыи на четыре или пять километров - одни леса. Там погибло около десяти тысяч человек, в том числе немецкие евреи, которые пришли из Вены в 1940 году. Евреи сами рыли ямы в виде канав. Через несколько лет представители Израиля поставили рядом с лесом, на дороге, памятник.

Я прожила в гетто с 1 марта по конец октября 1942 года, пока не представилась возможность бежать.

Побег. Новая семья

В гетто мы всегда спали в одежде, потому что внезапно могло случиться все что угодно. Ночью могли начать стрелять и включали очень яркий свет. Один раз стали бросать гранаты. Я выскочила босиком, в тонких штанишках, и думала о том, лишь бы не выстрелили мне в лицо, потому что не хотела видеть, как в меня стреляют. Бежала, пытаясь пройти через колючую проволоку, которой было окружено гетто. В некоторых местах тока не было, и можно было рискнуть пройти наружу. Мне это удалось, хотя все ноги были изранены.

В городе был комендантский час. Я шла ночью через весь город, в полном одиночестве, босиком, к дому моей школьной подруги, с которой в течение нескольких лет мы сидели за одной партой. Мы всегда делали вместе уроки, наши родители знали друг друга. Я пришла к ее дому и стала звать его у окна: "Виолу! Виолу!". Ее звали Виола-Тереза. Она выскочила на крики: "Боже мой, откуда ты?». Ее отец посмотрел на меня, взял за руку и повел в конюшню. Они спрятали меня там, положили спать на сене, хорошо накормили. Утром он предложил остаться у них, приняв их веру, чтобы сохранить жизнь. Я согласилась. Это был единственное спасение для меня.

Папа Виолы-Терезы читал мне Библию, научил меня "Отче наш" и другим молитвам. Они пытались убедить меня все оставить в прошлом. Через некоторое время меня крестили. Моей семьей почти на два года стали Владимир Стржельбицкий, его жена Екатерина и дети – Наполеон, Дионисий и моя подруга Виола-Тереза. Я могла выходить только ночью, а днем много вязала крючком.

Эти люди спасли мне жизнь

Сама по себе 28 марта 1944 года Красная Армия освободила Коломыю. Еще десять дней после этого я боялась выходить, мои новые родители предполагали, что немцы еще могут вернуться. Это были такие дни, когда днем были немцы, а ночью – уже русские, было непонятно и страшно. А еще там были соседи, которые кричали: "Эй, Стржельбицкие, опасались, что в городе не будет евреев, и оставили себе еврейку на расплод!". И это говорили христиане!

Я должна была уйти из этого города, потому что по ночам тут еще орудовали бандеровцы. Они видели евреев, шли и убивали. Моя новая семья боялась за меня. И я пошла пешком в Заблотов, провела там ночь, потом отправилась в Черновцы, шла и думала про себя: «Бог на небесах".

Была суббота, вечер. Навстречу мне шли два еврея с пейсами и в шляпах. Я подошла к ним и рассказала, что я из гетто, мои родители умерли, и что мне негде жить. Они дали мне рюкзак, два куска мыла и 24 рубля, первые деньги заработанные Наполеоном, сказав, что это все, что могут. А один сказал: "Пойдем с нами", и они отправились в синагогу. Я ждала возле синагоги, они вошли, пытались договориться, но у них не получилось. Второй отказался взять меня к себе, сказав: "Что? Чтобы она мне вшей притащила?.. Нет, моя жена не согласится. Я не беру никого на ночь".

Работа за еду и кров

В то время поляки жгли украинские села, а украинцы польские. Украинские и польские деревни были сожжены. Это было страшное время. Я пошла дальше и остановилась возле приходской церкви, куда женщины шли к вечерне. У меня был на шее крест. Я подошла к ним спросить, не могли бы они мне помочь, потому что уже вечер, а мне негде спать. Одна сказала мне: "Пойдем, детка, пойдем". Всю службу я просидела на задней скамье, а после вечерни она подошла ко мне с ксендзом. Священник спросил меня, кто я и откуда. Я не сказала всей правды, только лишь о том, что бежала из горящей деревни. И священник сказал той даме: «Возьмите девушку к себе сегодня, пожалуйста, завтра суббота, решим, как поступить". Дама привела меня к себе домой, положила на солому, дала одеяло и заперлась от меня на ключ. Утром мы встали, позавтракали и пошли в церковь. Священник, который вышел к нам после службы, спросил, что я могу. Я ответила, что могу делать все - и посуду, мыть полы, стирать. Что готова делать все за еду и крышу над головой, чтобы я потом могла вернуться в Коломые. Священник сказал: «Пожалуйста, отведите эту леди к Марии Грубер, чтобы она остановила ее у себя дома".

У Марии я делала всю тяжелую работу: рубила дрова, топила печь, носила воду... Раньше здесь был ресторан, а сейчас – обычная столовая. Русские приходили сюда обедать, у них были талоны.

Вскоре там я встретила своего будущего мужа. Он работал в городском совете, ему удалось получить бумагу на меня, что получил бумагу для меня, что я работаю там уборщицей. В то время людей ловили на улицах и тех, кто без документов, отправляли работать на Кавказе и в Донбасс. Время было страшное, людей освобождали из лагерей.

Потом мы поженились, стали жить в хорошей квартире, в которой, правда, не было мебели, но со времени мы заработали...

Так закончилось для меня это страшное военное время.

Юлии Фоерман больше нет... Воспоминания Ирены (Юлии) Огниевски

Евреи в Холокосте история семьи Огниевских (Фоерман)Ирена. Иерусалим, 2012 г. Фото Леонида Гельфмана

До войны, как говорится, ничто не предвещало беды. Тихий городок Коломыя. Фабрика, где производят талесы. Тишина, которую время от времени нарушает звук проезжающей телеги. Телега – это редкость: мало, кто может себе позволить такую роскошь. Свист проезжающего поезда в центре города. Крик бродячего лудильщика. Перед вечером слышны далекие звуки колокольчиков возвращающегося стада и свист пастушеской свирели. Церковные колокола костелов и церквей.

Евреи в Холокосте история семьи Огниевских (Фоерман) Бабушка, дедушка и отец Ирены

Евреи в Холокосте история семьи Огниевских (Фоерман) Семья Фоерманов. Довоенная фотография

Над воротами нашего дома – вывеска: «Шимон Фоерман, лизензированный мастер-маляр». Из дома осталась у меня только конверт с адресом папы и мой маленький медальон с мозаичной крышкой. Мама привезла его из Вены, кажется, в 1935 году. Я ношу его на шее, это связь с прошлым, от которого ничего не осталось.

* * *

Я думаю: почему именно я осталась в живых? Столько раз видела смерть перед своими глазами, и она всегда обходила меня стороной. Столько семей пропало, исчезло, ничего от них не осталось, никто о них не вспомнит. А я вот жива до сих пор.

Наш дом всегда был полон людей. Ученики папы. Ученицы мамы: она была портнихой. Родственники, друзья. Казалось, этот теплый, уютный мир не рухнет никогда.
Меня как самую младшую из детей любили больше всех. А лучшим моим другом был наш единственный брат – Мундя (Эдмунд). Он был четвертым по счету ребенком и единственным мальчиком.

Я вспоминаю наших друзей и соседей. Вот дядя Зелиг, хозяин магазина красок. У них с женой было шестеро детей. выжила одна дочь... Йосей Гунер – столяр, очень набожный человек с длинной бородой. Перед тем, как убить его, немцы ее вырвали. И он сошел с ума. Помню господина Кремера – реставратора книг. Мы, дети, часто приходили к нему и смотрели, как он работает... Сколько их сгинуло, тех, кого сегодня, кроме меня, никто не помнит!..

Евреи в Холокосте история семьи Огниевских (Фоерман) Папа и мама

Евреи в Холокосте история семьи Огниевских (Фоерман) Старшая сестра Ирены и Ядвиги с мужем. 1939 г. Погибла в гетто 

Моя мама, в отличие от отца, получила хорошее воспитание. Она была набожной еврейкой и... германофилкой. Она рассказывала нам немецкие сказки, пела немецкие песни, которые я помню до сих пор. Старшим братьям и сестрам она рассказывала о Марлен Дитрих. В середине тридцатых она увлеклась идеями сионизма и хотела увезти всю семью в Палестину. Мама по этому поводу пошла за советом к раввину. Все знают теперь, чем все закончилось...

Рядом, недалеко от нас, находится синагога Авер-Повер Шиль, которая казалась мне вершиной красоты. На скамейке было выжжено имя деда «Мойше Фоерман» на идише.

Начало бедствий

1 сентября 1939 года началась немецко-польская война. Потоки беженцев на дорогах, воздушные налеты. На дорогах брошенные машины с записками под лобовыми стеклами: «Если у тебя есть бензин, поезжай дальше». Это – конец польской власти. Анархия. Разворовывают магазины и аптеки.

Мы переезжаем в квартиру. Папа принес газету, в которой Молотов и Гитлер пожимают друг другу руки. Помню, как мама сказала: «Мало им не покажется». Жаркое лето 1941 г. В воздухе напряжение, как перед грозой. И гроза ударила 22 июня. Российско-немецкая война.. Триумфальное шествие украинцев во главе с директором детской музыкальной школы. У него на груди желто-голубая лента.

Не знаю, зачем, но к нам начал заходить эсэсовец. Когда мама стала говорить с ним на немецком, он стал постоянным гостем. Однажды утром, когда Мундя молился, чтобы сделать маме приятное, он насильно сорвал с него тфилин и сказал:

- Евреи не умеют работать, потому что связывают себе руки.

Мама побледнела и сказала, что это наша традиция испокон веков. И что ее сын тоже так будет молиться. Немец вышел, хлопнув дверью, больше мы его не видели.

В страхе перед погромами мы переселились за город. В Коломые начались аресты представителей еврейской интеллигенции: в первую очередь, врачей и адвокатов.

Мама непреклонна: она решила праздновать еврейский новый год. Мы всей семьей пришли в синагогу. Там прихожан уже ждали немцы и полицаи. Они хватали, кого попало. Мы как-то увернулись. Тех, кого поймали, расстреляли за городом. Перед смертью они по приказу немцев сами вырыли себе могилы.

Осенью 1941 года в городе появилось гетто. Наша очередная квартира – на его границе...

Папа немного работал на немцев...

Мама была очень верующая, и всегда говорила: «Бе Юхн» («Надежда в нем»). Только живя в Израиле, я поняла, что значат эти слова.

Взяли жену дяди – он остался один с двухлетним мальчиком. Мальчик перестал кушать, ходил по квартире и жалостно плакал: «Мама». Не знаю, что с ним произошло. Взяли еще многих родственников...

«Решение еврейского вопроса»

Мы каким-то образом дожили до большой регистрации сентября 1942 г, когда собрали всех из трех кварталов гетто на пустой площади и провели селекцию. Папа держал за руки меня и Мундю.

В тот день я в последний раз видела маму. Она стояла ровно, с побледневшим лицом. Возвращаемся в мертвое гетто. Ранний вечер. Мы зашли в квартиру моей сестры. Никого не видно. Эхо наших шагов звучало в пустых комнатах. Я заметила приоткрытую дверь и зашла. Там лежала дочка нашего знакомого парикмахера. У меня не хватает слов, чтобы описать то, что я чувствовала, когда увидела этот детский трупик: кучерявая головка лежала отдельно. Мундя начал кричать, чтобы я туда не лезла. Мне было 11 лет. Дома пусто, тихо. Все опрокинуто, нечего забрать. Из трех отделов гетто делают один.

На незаконном положении

Из нашей семьи остались папа, брат Мундя, я и сестра Этка. Однажды Этка убежала и больше не вернулась. Мне сказали, что она у Стржельбицких. Стржельбицкие – это семья набожных католиков. С их дочерью Виолой мы учились в школе и дружили. Мы с Эткой до начала всех бедствий собирали смородину в их саду – с разрешения хозяев, конечно...

Я не упрекаю Этку: всем известен девиз «Спасайся, кто может!». Но факт есть факт...

Мы чувствуем запах гари: немцы жгут деревянные дома в гетто, чтобы всех оттуда «выкурить». С тех пор я не выношу запаха гари.

Нас вывели на площадь. Опять селекция. Нас всех вывели на площадь. Гестаповец с палкой в руке указывает: направо-налево. Каким принципом он руководствовался, я не знаю. Думаю, что никаким. Те, кто стоит слева, обречены на смерть. Мы это уже понимаем. Гестаповец тычет палкой на меня. Одна моя знакомая, вдруг резко дернула меня за руку. Я оказалась справа. В суете немец ничего не заметил...

Знакомые поляки нашли нам убежище в пустом доме: спереди там был магазин, вход в него заложили кирпичем. Выход был с обратной стороны – через дыру в чердаке, которую мы каждый раз сами закладывали кирпичами, не скрепляя их цементом, естественно... Сегодня я понять не могу, на что мы надеялись.

Господин Стржельбицкий приносил нам еду и воду...

Нас 14 человек. Полякам, организовавшим для нас это убежище, приходится платить. У нас заканчиваются доллары и драгоценности...

В июле 1943 мы узнаем, что наше убежище раскрыто. Надо бежать. Я побежала к Стржельбицким. Там я опять встретилась с моей сестрой Эткой. Так и пришла к ним – в теплом платье, в зимней обуви и с маминым медальоном, зажатом в кулаке. Помню, как на улице меня увидели женщина и девочка. Девочка сказала:

- Мама, это еврейка, давай сдадим ее в полицию.

- Пусть идет, - ответила мать...

Я плохо помню тот день. Но итог его был таков: я, Этка, папа и Мундя оказались у Стржельбицких. Господин Стржельбицкий спрятал нас с Эткой в хлеву в коробке с двойным дном. Папу и Мундю (ему тогда было уже 16) он прятать уже не мог. Они хоронились по полям. Когда стемнеет, они приходили к Стржельбицкому, и он им давал хлеб, молоко и воду. В конце концов, папа сам не выдержал и сдался гестапо. А Мундю немцы поймали в поезде и заставили его снять штаны... Так мне рассказали о гибели моих брата и папы.

Евреи в Холокосте история семьи Огниевских (Фоерман) Сестра и брат Мундя, погибшие в гетто

У Стржельбицких мне дают читать библию, я учу молитвы...

Целые дни я сижу на чердаке и смотрю, не видно ли немцев. Штопаю чулки и вяжу носки. Ко мне приходит кошка Мачко, которая ко мне очень привязалась. Когда хозяин возвращается домой, она прыгает к нему на плечо и трется головой о его голову. Я читаю книги на польском, которые нашла у хозяев.

Виола – моя подруга – называет меня подкидышем. Мы с Эткой ведем какие-то пустые разговоры... Время течет медленно.

В 1943 мы сменили фамилию мы взяли фамилию Огниевские. Я теперь не Юлия, а Ирена, а сестра не Этка, а Ядвига (Ядзя).

И опять сестра стала действовать по принципу «спасайся, кто может». Она одна ушла пешком в Черновцы. А я осталась на чердаке, потому что боялась соседей и бендеровцев...

* * *

Стржельбицкие больше не могли меня прятать, и меня по их протекции взяли в пастушки сестры-монахини альбертинки. Я ходила на пастбища – места детства, куда мы ходили купаться и загорать всей семьей. Я была уже не малышка, опекаемая тремя сестрами и братом как младшая... Помню, как они зацеловывали меня чуть не до синяков от любви...

Я пошла в школу. Некоторые меня там узнали – вспомнили, что моя подлинная фамилия Фоерман. Стали дразнить меня «Ирка-еврейка». Друзья-поляки перевели меня в другую школу... Там меня не трогали.

После победы в 1945 году Ядзя (Этка) нашла меня и взяла к себе в Черновцы. Так закончилась моя история.

От прошлого у меня остался только медальон. Юлии Фоерман больше нет. Есть только Ирена Огниевская.

Встреча после войны. Стржельбицкие, спасшие сестер, с Иреной (сзади, в центре). 1956 (?) год

Благодарим Стефана Хейновича за предоставленные материалы и перевод мемуаров Ирены Огниевской. Литературная обработка текстов: Надежда Серебренникова, Мария Конюкова. Фото и пересъемка фотографий из семейного архива Ирены: Леонид Гельфман (Иерусалим).


Вконтакте

КОНТАКТЫ РЕДАКЦИИ

190121, Россия, Санкт-Петербург,
Лермонтовский проспект, 2

+7 (812) 713-8186

[email protected]

Рейтинг@Mail.ru
Яндекс.Метрика
Вход
Уже поддержали общину