«Ам эхад – сафа ахат! Йехуди – даббер иврит!». Выдающийся петербургский востоковед-гебраист С.М. Якерсон прислал нам несколько зарисовок о подпольном изучении иврита в Ленинграде конца 70-х – начала 80-х.

Когда оглядываешься назад и пытаешься вспомнить, как же все это начиналось, то всплывает в памяти именно эта фраза из учебника иврита: «Ам эхад – сафа ахат! Йехуди – дабер иврит!» («Один народ – один язык! Еврей – говори на иврите!»).
1972 год, мне 16 лет, я получаю паспорт, в котором вписан этот пресловутый «пятый пункт»: национальность – еврей. Именно с этого бюрократического акта получения советского паспорта и начинается мое долгое, на всю оставшуюся жизнь, путешествие в еврейский мир, или еще точнее – путешествие в «страну иврита». Вокруг меня никто и никогда не говорил на иврите, говорили все по-русски (некоторые, правда, с еврейским акцентом) и очень редко на идише, который я слышал в детстве и в юности буквально несколько раз.

С. М. Якерсон. В учебке. 1978 г.

Немного о семье

У нас была абсолютно ассимилированная семья, отец был по образованию историком, по убеждениям – коммунистом, очень гордился тем, что, живя в Ленинграде с детства, никогда не был здесь ни в синагоге, ни в церкви. Родом он был из местечка, из черты оседлости. Мама родилась в Ленинграде, она была по специальности японистом и далека от всего еврейского, дальше, чем папа. Единственное, что еще как-то связывало нашу семью с еврейством — это отдаленные разговоры о погибших в огне Холокоста родственниках. Эта тема меня болезненно волновала в 16 лет. Я интересовался, расспрашивал родителей – на эту тему разговаривать они не боялись.

Отец был инвалид войны, боевой офицер, вступивший в партию на фронте. В заявлении он написал, что поскольку фашисты убивают евреев и коммунистов, то он, еврей, хочет стать еще и коммунистом. Разумеется, его убедили переписать заявление, но мотивация его была мне понятна. Я часто не спал ночами, думал о том, что люди погибли не потому, что они хорошие или плохие, а по метке от рождения. И вдруг, когда я получил паспорт и мне объяснили, что я ни при каких обстоятельствах не поступлю в университет, то тема Холокоста и моя личная история как-то связались у меня в голове, хотя прямой связи между ними не было. И тогда я решительно захотел что-нибудь про евреев узнать.

Первые шаги

Возможностей сначала не было никаких. Я стал читать и выискивать любые слова, хоть как-то связанные с еврейством. Например, я читал Шолом-Алейхема, «Мальчика Мотла». В эпизоде на рынке старик говорит Мотлу не на идише, а на древнееврейском (чтобы жандарм не понял): «Вырви руку, ноги на плечи и – драла». Я стал завидовать этому жандарму: «Надо же, идиш-то он понимал». Я пошел к своему папе, коммунисту, и попросил хоть что-нибудь рассказать о детстве, о местечке, о еврейском образе жизни. Отец, во-первых, посоветовал мне обратиться к Большой Советской Энциклопедии, кладезю знаний. А во-вторых, папа совершенно несистематически начал говорить о том, что сохранила память. Меня больше всего интересовали еврейские слова, которые я записывал русскими буквами, не различая, древнееврейский ли это язык или же идиш...

Изучение иврита

Вскоре мне стал доступен первый учебник иврита — «Элеф миллим» («Тысяча слов»).

Обложка учебника «Элеф миллим», по которому все занимались в ту пору

Я сблизился с людьми диссидентского еврейского направления, с теми, кто возглавлял движение «отказников» (т.е. тех людей, которым официально отказали в выезде в Израиль) в Ленинграде. Но уже тогда я понял, что наши пути только до определенной точки идут вместе, а потом они расходятся. В еврейском движении того периода существовало два направления: сионистское и религиозное. Оба эти направления были мне не близки – я вырос в атеистической среде и не чувствовал (и сегодня не чувствую) потребности «вернуться к ответу» (калька с ивритского выражении חזר בתשובה, описывающего возвращение в лоно иудаизма), я также не ощущал внутреннего желания уезжать в Израиль.

Я родился и вырос в Ленинграде, любил этот город и просто хотел добиться права у себя дома стать культурным и образованным евреем... Для меня это был путь «культурного диссидентства» - т.е. попытки вернуться к той культуре, за которой тоталитарный советский режим не признавал права существования на одной шестой части мира... Повторяю, я хотел добиться права быть евреем на своей родине, выискивал легальные пути существования. Хотя не был даже комсомольцем, но без труда поступил в 1977 г. на библиотечный факультет Института культуры им. Н. К. Крупской. Там работал мой отец, и не просто работал, а в тот момент был еще и парторгом института.

Я был такой восторженный молодой человек, все время ходил со словариком и учил иврит, больше ничем особо я там не занимался. Я сообразил, что КГБ с ивритом, т.е. просто языком семито-хамитской языковой семьи, воевать не сможет, да и не захочет. Комитет был против «собраний». Значит, не надо ходить в ульпаны (так назывались кружки по изучению иврита), надо учиться самому. И я учился сам, был таким странным отшельником.

Армейская записная книжка: Словарик иврита, адрес близких друзей отказников, правила снятия танка с хранения...

Если оглянуться назад и попытаться сформулировать основные принципы изучения иврита, которые я выработал, частично сознательно, а частично – интуитивно, то их можно описать следующим образом:

- Учиться максимально самостоятельно, но, тем не менее, не отгораживаться полностью от еврейского движения и решать интуитивно, на какие мероприятия ходить стоит, а на какие нет.
У меня оказалась одна странная черта, которая очень способствовала самостоятельному изучению языка – я очень люблю учить слова. Просто, как говорится, «тупо» читать словарь и учить подряд все слова в словаре. Именно так, помимо учебника, я стал учить слова из «Иврит-русского словаря» (составитель Ф. Л. Шапиро, Москва, 1963 г.). Словарь включал 28 тысяч слов и постепенно я его почти выучил наизусть.

Словарь Шапиро. Единственное легальное советское издание

В тот период учили иврит только те люди, кому он нужен был практически в период подготовки к отъезду в Израиль, или отказники. Соответственно, общение с людьми этого круга было достаточно опасным. Собственно, КГБ не за изучающими язык иврит охотилось, а охотилось за сионистскими кружками, за подпольными объединениями людей. Это было опасно не в том плане, что тебя посадят, скажем, или убьют, а в том плане, что ты можешь выпасть из социальной жизни, то есть уж точно можешь быть исключен из института.

И я долгие годы находился в таком «подвешенном» состоянии. Я, с одной стороны, вообще-то не ходил ни на какие общие занятия, но, с другой стороны, я ходил на так называемые диббуры (ивр. «речь» или «говорение»). Эти встречи устраивались раз в неделю по воскресеньям на квартире кого-либо из сионистских активистов. На такие встречи приходили совершенно разные люди и пытались говорить только на иврите.

- Искать легальные пути изучения иврита. Этот поиск привел меня в Отдел стран Азии и Африки (ОЛСАА) Ленинградской публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Это было совершенно удивительное и ни на что не похожее место, единственный «живой» еврейский и, можно сказать, даже израильский уголок Ленинграда 70-х – 80-х гг. Сегодня это даже сложно объяснить, но именно такой, противоречивой в определенном смысле этого слова, была еврейская культурная жизнь того времени. Я пишу о периоде активного пробуждения еврейского самосознания, поиска своих корней, борьбы евреев за право на выезд из СССР, и практически тотального запрета на иврит и ивритоязычную культуру. При этом в самом центре города с 9 утра до 9 вечера была открыта «еврейская библиотека» с большим подбором любой гуманитарной литературы, в том числе и справочно-учебного характера (словари, учебники иврита, справочники, энциклопедии и т.д.).

Это был как бы параллельный мир, и люди, боровшиеся за свое право «снова стать евреями», сознательно или бессознательно этот «мир» не посещали. За многие годы, проведенные в этом читальном зале, я ни разу не встретил там ни одного из тех, кто занимался у меня ивритом подпольно и учил язык как «средство передвижения» или облегчения абсорбции. Завсегдатаями этого своеобразного «Пиквикского клуба» были пять-шесть человек, средний возраст которых был, пожалуй, лет 75 – 80, и я 20-летний. Все друг друга знали, но лишних разговоров не вели. Каждый читал что-то свое. Может быть, именно потому, что читателей было мало, а молодых, кроме меня, просто не было (т.е. место это так и не превратилось в «рассадник сионизма»), доступ в этот читальный зал власти не ограничивали. Я провел в этом зале все четыре студенческих года. Он открыт и поныне. Я иногда захожу туда. Но стариков больше нет, и, как правило, я сижу в этом зале один...

Постепенно в среде изучающих иврит я превратился в достаточно заметную фигуру, т.к., восхитившись этим языком и буквально влюбившись в него, я довольно быстро смог много выучить, и выдвинуться в число наиболее авторитетных «знатоков» иврита в городе.

Взаимоотношения с властью

Всю мою жизнь до перестройки, как мне кажется, я находился в поле зрения КГБ. Несколько раз со мной беседовали, более или менее серьезно. Были у этих бесед и последствия. Расскажу лишь про один случай, который произошел, когда я учился на последнем курсе института. Меня вдруг арестовали, причем арестовали картинно – так, как они это любили делать: приехали за мной на черной «Волге». А я в тот день не пошел на первую лекцию, а пошел к девушке. И они сидели и ждали, а когда я появился к третьей «паре», то меня сняли прямо с лекции, попросили срочно зайти в деканат. Я почувствовал, что происходит что-то неладное: было особое напряжение вокруг, и ребята прятали глаза.

В деканате сидели два офицера в штатском. Одного из них я, кстати, часто встречал в институте и до этого. Возможно, велась предварительная разработка, а может быть, это был институтский куратор от Комитета. Не знаю. Они забрали мои вещи, вывели меня, и мы прошли через весь институт в таком порядке: один впереди, другой сзади, я – посередине. Сели в «Волгу», доехали до какого-то дома у метро «Чернышевская», где у них была «рабочая» квартира, видимо, для работы с молодежью.
Ситуация была такая: у меня был одногруппник-еврей, который активно занимался «антисоветской деятельностью». Сионизм его не интересовал. Однако сотрудники, забрав его, решили взять и меня, чтобы наши дела объединить и сколотить из нас «сионистско-диссидентскую организацию». Я был очень молодой, ничего не боялся совершенно, готов был сесть, если надо. И потому вел себя на допросе не вызывающе, но твердо. Им очень было важно получить от меня какую-либо подпись. Хотя бы чтоб я подписал бумагу, в которой заявляю, что отказываюсь подписывать протокол. Я, кажется, даже эту бумагу не подписал. Конечно, орали, пугали, потом менялись местами, разговаривали вежливо, а в общем-то, морили голодом – допрос длился около суток.

Наконец, под утро меня отпустили. Думается, я был довольно необычный для них тип: они не знали, в какую графу меня «вписать». Вроде открытой антисоветской деятельностью не занимаюсь, а просто держусь свободно – это очень их раздражало... Особенно тяжело переживал эту ситуацию отец – его тоже вызывали. Он был убежденный коммунист, совершенно не разделявший мои взгляды, но очень порядочный человек. В КГБ вел себя исключительно достойно, отстаивал мои интересы, хотя его пугали, намекали, что сгноят меня в лагерях. Единственное, что он мне сказал тогда: «Учти, если тебя выгонят, то я из института уволюсь».

Что было потом? Потом было закрытое собрание партийного и комсомольского актива института, на котором присутствовал и представитель КГБ. Нас разбирали отдельно. Моего одногруппника исключили из комсомола за антисоветскую деятельность. Соответственно, затем комитет комсомола ходатайствовал перед ректоратом об исключении его из института, что незамедлительно и было удовлетворено.

Когда разбирали меня, начался форменный «цирк», ибо обвинения были смехотворными. «Переписывался с заграницей?» – я говорю: «Да. Разве это запрещено советским законом? Я переписывался официально, письма относил на почту и получал их тоже на почте». «Письма были на иврите?» – я отвечаю: «Да. Раз они приходили, значит, с точки зрения нашего закона это не запрещено». «Встречался с иностранцами?» – «Да, но все эти иностранцы имели официальные визы; никто из них шпионом и лазутчиком не был». Я все время «нажимал» на то, что все мои поступки не запрещены законом, а мне возражали: мы, мол, судим не по закону, а по комсомольской совести.

Сейчас я думаю, что не обошлось без помощи папиных друзей. Тогдашний парторг была отцовской однокурсницей по университету. Выступая, она говорила о моей хорошей работе в стройотрядах, что-то еще. Представитель КГБ заявил, что на следствии я вел себя вызывающе, отказывался подписать протокол. Я спрашиваю: «У меня есть законное право не подписывать протокол? Есть. Значит, я опять никакого закона не нарушал». Старшие друзья морально меня подготовили к этому собранию, давали читать самиздатские брошюры с подробными рекомендациями, как надо вести себя в подобных случаях. Чекисты, конечно, это чувствовали – перед ними стоял совсем мальчик. Был, впрочем, один мерзкий момент. Они говорят: «Если вы считаете себя таким правильным, то как, по-вашему, вашего товарища справедливо исключили из комсомола?» Это, конечно, был вопрос с подковыркой. Я сказал: «Если он признался в том, что действительно распространял антисоветские письма и не согласен с существующим строем, то комсомольцем быть не может. Я считаю, что он должен продолжать учиться, но из комсомола его, вероятно, исключили правильно». Взрослые товарищи сразу ухватились за этот ответ как за некое доказательство моей лояльности, быстренько вынесли мне строгий выговор за поведение, позорящее высокое звание советского студента, но дали доучиться. Когда собрание закончилось, в приватной беседе со мной сотрудник органов сказал: «Мы тебя не посадим, но отправим служить в армию, в такое место, что ты сможешь это засчитывать себе за срок».

Служба в армии

И в армии я добивался права «быть евреем». Туда я пришел с еврейско-русским словарем Шапиро, и у меня его не отобрали, так как это было московское издание. Вначале была учебная рота. Я сразу же заявил, что моя будущая деятельность «на гражданке» будет связана с «контактами с иностранцами». Прошу учесть, добавил я, что мой родной язык – еврейский, и я буду переписываться по-еврейски.

Шарж, сделанный моим отцом Мордухом Симоновичем

Тут же прибежал человек из первого отдела, пожал мне руку, сказал, что, во-первых, такой сознательности он еще не встречал, а во вторых, чтобы из казармы я никуда не выходил и что скоро меня куда-нибудь переведут. И вот все солдаты проходят военную подготовку, а я лежу в казарме, ничего не делаю, учу свой иврит; завтрак, обед и ужин мне приносят из столовой. Мне стало неудобно перед ребятами, да и сами солдаты уже начинали меня ненавидеть. Так прошло две недели.

Наконец, снова появился тот же офицер, еще раз поблагодарил меня за сознательность и сказал, что коли я здесь уже оказался, придется здесь и служить... Наступил день присяги. Приехала моя мама, жутко волновавшаяся, как это я со своим еврейством уживаюсь в армии. На КПП к ней вышел прапорщик с багровым, пропитым лицом. Мама испугалась. А он говорит солдату: «А, это к Якерсону, позови того, кто справа налево читает». И она увидела, что в его словах нет никакого оттенка неприязни...

Вскоре после присяги построили роту, пришел командир, и началось его знакомство с личным составом. Дошла очередь до меня. Я докладываю: «Якерсон, Семен Мордухович, 1956 года рождения, из Ленинграда, образование высшее, окончил Институт культуры, национальность – еврей». Следует приказ: «Пятнадцать шагов вперед». Я отчеканил 15 шагов, командир подходит ко мне и шепотом говорит: «Я сам – татарин, все понимаю, эмигрировать собираешься?» Я отвечаю: «Куда эмигрировать, я сюда служить пришел, у меня ноги сапогами в кровь стерты, я с трудом двигаюсь». Следует новый приказ: «Десять шагов вперед». Ушли мы с ним куда-то в поле. Он снова спрашивает: «Я все понимаю, я сам – татарин, эмигрировать не собираешься?» Так мы славно поговорили, и он ко мне за время службы в «учебке», в общем-то, особо не придирался...

В армии было много всяких приключений, и ощущение, что за мной все время наблюдают, не проходило. Однако иврит мне учить не запрещали, и письма на иврите я действительно получал. А в тумбочке у кровати всегда лежали словарь и учебник иврита.

Отказники приехали навестить солдата. C Борей Календаревым.

Отказники приехали навестить солдата. С Аликом Мейксоном.

Бывали и курьезы. Например, я ходил заниматься ивритом в так называемую «ленинскую комнату». Это место, в котором солдаты должны были готовиться к политзанятиям и повышать свой идеологический уровень. Там было тихо и тепло. Я учил иврит и мало обращал внимания на те плакаты, которыми были обклеены стены этой комнаты. И все же в один из вечеров я поднял глаза и увидел, что сижу прямо под плакатом с надписью «Солдат, будь бдителен! Знай пропагандистские книги наших врагов!». А прямо под надписью – фотография нескольких книг, в частности – обложки моего учебника иврита!!! Конечно, бдительность никто не проявлял, но обложку я на всякий случай оторвал...

Из армии я демобилизовался в мае 1979 г., и началась новая страница в моей жизни, связанная с желанием узаконить знания иврита и заниматься описанием отечественных коллекций еврейской книги. В конце концов, моя мечта легально учить и преподавать иврит, а также и изучать еврейские книги полностью реализовалось...

Об авторе

Якерсон Семен Мордухович, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института восточных рукописей РАН, заведующий кафедрой семитологии и гебраистики СПбГУ (2011-2020 гг.), иностранный член-корреспондент Палеографического проекта при Академии наук и искусств Израиля.

В период с 1973 по 1988 г. нелегально преподавал иврит. Вел семинар по ивриту для учителей ульпанов (иврит ле-морим). Среди его учеников были такие известные деятели сионистского движения, как Исаак (Изя) Коган, Аба Таратута, Алик Зеличёнок, Григорий Генусов, Иосиф Радомысленский и др.

Награды: В 2005 г. С. М. Якерсон был удостоен Почетной медали Евро-Азиатского Еврейского Конгресса «За заслуги перед еврейским народом» (вручение состоялось в Иерусалиме 28 июля 2005 г.). В 2009 г. получил Анциферовскую премию в номинации «за лучшую научно-исследовательскую работу о Петербурге (2007 — 2009 гг.)» за публикацию монографического альбома «Еврейские сокровища Петербурга. Свитки, кодексы, документы» (СПб, 2008).