Д-р Александр Шейнин, ленинградский отказник и подпольный моэль (специалист по обрезаниям), рассказывает о том, как в 1986-м году его «засекли» в аэропорту с запрещенными книгами и инструментами.

У меня и поныне хранится этот старинный, видавший виды шофар, подаренный реб Саней в декабре 1986 года.

Честно говоря, только недавно я узнал, что этого доброжелательного, мягкого и гостеприимного человека, хранителя еврейских традиций, пригласившего меня моэлом (так называют специалиста, который делает обрезания — ред.) в Харьков, звали Александром Менашевичем Ландау. Спасибо Ури Файнштейну за фотографии реб Сани (он в центре) и за тот незабываемый кошерный ужин с прекрасной жареной треской на теплой харьковской кухоньке...

Реб Саня в центре

Вот какая удивительная история произошла со мною на обратном пути в Ленинград в харьковском аэропорту. Путешествовал я в то время со своим заветным докторским саквояжем, который принадлежал когда-то деду Оленьки Эрлих и был щедро подарен мне перед ее эмиграцией в Америку...

Постановочный кадр с моэльским ножом и тем самым легендарным саквояжем. Слева - д-р Борис Бавер из Вильнюса, д-р Александр Шейнин и д-р Реувен Кипервассер

Кроме замечательного вензеля с инициалами покойного коллеги, саквояж этот имел неповторимое устройство: было у него второе дно с неприметным сбоку клапаном-кармашком! Именно в этом отсеке удобно размещались все необходимые для обряда обрезания инструменты и лекарства: моего дедушки, тоже врача, кипятильник для шприцев, а в нем моэльские ножи, магены-щитки, пинцеты, зажимы и прочая утварь...

И не то чтобы для конспирации, а, скорее, для удобства, так я и путешествовал по стране — внизу моэльские приборы, а в верхнем отделе помещался мой скромный реквизит: халат, талит, тфилин и нового канадского переиздания молитвенник-сидур с русским переводом начала прошлого века, еще с «ятями».

В тот день в Харькове в Завет Авраама был введен сын некого Игоря — водителя такси (редкая профессия для евреев моего круга!), к тому же, младенец был наречен необычным именем Гадоль (что значит «Большой»), и было это созвучно читаемым во время обрезания стихам: «А катан а зе ГАДОЛЬ ихье.... (Маленький этот будет большим)». Потому и запомнилось мне это особо, и жаль, что не знаю я, как сложилась их дальнейшая судьба. Надеюсь, что в величии и благополучии они давно уже поднялись на Святую Землю...

Из блокнота обрезаний д-ра Шейнина: 36-й номер – Гадоль сын Игоря, выше, 34-й номер – первенец д-ра Шейнина Менахем-Мендл

И вот он, харьковский аэропорт. Досмотр багажа на внутренних рейсах обычно был весьма поверхностным и, полагаясь на талмудическое поучение «шлухес мицва — эйн незикин» («посланцу заповеди не будет ущерба»), я всякий раз умудрялся беспрепятственно миновать проверки. То ли на этот раз меня «пасли» особо, то ли просто не повезло, но, открыв верхний отсек моего сундучка и увидев мешочек с тфилин и сидур, тетка в милицейских погонах очень искренне ойкнула: «Ой! Что это тут у вас такое?!» и, даже не слушая оправдания, схватила мой багаж и повела, как она сама мне пояснила, «туда, куда надо». Завела меня в какой-то кабинет, где уже, как видно, давно меня ждал «товарищ в штатском». Все, приехали. Сейчас увидят все, а главное, второе дно с моэльскими ножами! Тем временем объявляли окончание посадки на мой рейс... Угрюмый «товарищ» начал с молитвенника:
— Что за книга (листает и хмурится)?
«Заканчивается посадка на рейс», — объявляют уж в который раз. Но мой «куратор» совершенно не спешит — значит, я обречен... От страха, от отчаяния ли, но язык мой сам выговорил вдруг нечто нелепое и неуместное:
— Так я же врач!
А рука зачем-то показала гэбэшнику мой пропуск в поликлинику, словно это могло быть оправданием столь странному содержанию моего старинного докторского саквояжа...

Спасительный пропуск

Тот взял корочки документа, каким-то отрешенно-плавающим взглядом посмотрел сквозь него и... вернул со словами:
— А, доктор... так беги скорее на посадку, а не то опоздаешь.
Я выбежал из его кабинета и, не веря своему счастью, успел вскочить на трап самолета.
Реакция «товарища» на сообщение о моей профессии, его потусторонний взгляд при рассматривании моих документов напомнил мне историю о безбилетном экстрасенсе Вольфе Мессинге, который протянул кондуктору огрызок бумаги — а тот его как ни в чем не бывало прокомпостировал!

Нечто подобное однажды произошло и со мной в Каунасе, когда чиновник похоронной конторы преспокойно принял у меня справку свидетельства о смерти Ковенского Гаона — р. Ицхака Эльханана Спектора (светлой памяти), умершего столетие назад. Эту справку я самолично написал, поставив нынешнюю дату и свою врачебную печать... (Это нужно было для перезахоронения по еврейскому обряду — ред.). Воистину, безграничны тайны нашей воли и возможность Всевышнего Милосердного открывать даже сaмые суровые засовы!

Как ни печально, перед отъездом в Израиль, опасаясь, что мой памятный антикварный саквояж изымут на советской таможне, я оставил его доктору Реувену Кипервассеру. Он же, уезжая, тоже передал его «по цепочке» остающимся друзьям. Дальше следы его теряются в веках.