От редакции:
Петербуржцу Абраму Генриховичу Гутковичу 25 декабря исполняется 100 лет! В честь юбилея его дочь Евгения прислала нам воспоминания, которые она с помощью подруги Анны Гиршевой записала со слов отца 10 лет назад. Это захватывающая, изложенная простыми и сильными словами история еврейской семьи, которая приехала в Ленинград из провинциального Городка и не пропала в этом огромном городе. Абрам Генрихович 30 лет прослужил в армии, 40 лет работал в народном хозяйстве и лишь в 87-летнем возрасте удалился на покой. Он и сейчас в добром здравии и будет рад тому, что его воспоминания увидят свет. Мазл тов замечательному человеку и еще много лет в добром здании!

Зовут меня Гуткович Абрам Генрихович, родился я 25 декабря 1921 года в городе Городок Витебской области, в Белоруссии.

В то время это был скорее не город, а еврейский городишко такой, местечко с населением 7,7 тысячи человек. Никакой промышленности в нем не было, только льняная фабрика, спиртовой завод и техникум механизации. У нас там, насколько я помню, был свой дом. Отец был, как тогда называли, кустарем. Занимался дома ремонтом велосипедов, швейных и пишущих машинок, в общем, был хорошим механиком.

Дед-каменотес

Отец родился в 1887 году, его звали Генрих (Генах) Беркович. Дедушка, его отец, жил с нами. Он был каменотес и делал памятники для еврейского кладбища. И я помню, как эти большие камни привозили к нам во двор, и он их тесал, выбивал на них буквы... Дед любил выпить, но никогда пьяным я его не видел. Обычно он в глиняную миску наливал водку и крошил туда мелко хлеб, «кушал» это, а потом садился посредине комнаты и играл на виолончели. О бабушке ничего не помню – она рано умерла. Я только видел ее фотографию. А деда я помню хорошо. Дедушке было уже за 90 лет, когда перед войной он приехал к нам сюда, в Питер (мы жили тогда на Звенигородской) и жаловался, что плохо видит, – это в 90 лет!

Дед Берк Гуткович. 1920-е гг.

Отец Генрих Гуткович. 1910 г.

Младший сын его, Мендель, в армии тогда служил, майором был до войны, начальником военного института на Суворовском проспекте. Сейчас там Училище связи, а до войны там была Академия Генерального штаба. И поскольку Михаил был в то время «фигура», он поехал с дедом в военный госпиталь, там его посмотрели и посоветовали заказать очки, удивившись, что только сейчас они ему понадобились. Дед перед войной скончался, там же в Городке, где-то в 40-м году.

Брат отца Мендель Гуткович. 1926 г.

Смерть Ленина. Оркестр в Городке

Вся наша семья переехала из Городка в 26-м или в начале 27-го года сюда, в Ленинград.

Ну чем в Городке обычно евреи занимались? Музыкой... Как везде, в центре Городка была пожарная команда, при ней духовой оркестр. И отец мой был руководителем этого оркестра. Все друзья его играли в этом оркестре. Я хорошо помню, напротив нас был дом его соседа, Калинина Менделя, он играл на кларнете, а отец на трубе.

Я запомнил 24-й год, когда Ленин умер. (Ну надо же! Ведь мне тогда только 3-й год шел!). Музыканты играли на улице и заходили к нам в дом греться. Про Ленина я тогда, конечно, ничего не знал. Уже когда вырос, спросил отца, он мне и рассказал, по какому поводу они тогда играли.

Семья отца. Семья мамы

Семья отца была большая: четыре сына и три дочери. Один сын, старший, в 1914 году, когда началась Первая мировая война, чтобы не служить в армии, бежал в Америку. Три сына остались, дядюшки мои. Жили они небогато. Состоятельно жил мой отец, поскольку он зарабатывал и купил дом, а все остальные снимали квартиры.

Мама моя родилась в Литве, в 1900 году. Ее звали Нехама Моисеевна (Мойшевна) Медзюкас.

Мама Нехама Моисеевна - крайняя справа во 2-м ряду. 1920-е гг.

Они тоже жили в еврейском местечке, оно называлось, кажется Глубокое. Тоже большая семья была. Отец, дедушка по маме, занимался скупкой и продажей мяса. Когда началась Первая мировая война, они оказались во фронтовой полосе. Всех евреев, и их тоже, выселили оттуда. Они тронулись в путь, и вот так оказались в Городке, где мама познакомилась с папой, вышла замуж, осталась там, а ее родители поехали дальше. Так они оказались здесь, в Петрограде, то есть перед революцией еще сюда приехали. Раньше нас.

Я нашел в книге «Весь Петербург» даже адрес дедушкин – на Ямской улице (сейчас она улица Достоевского), дом 25, квартира 25 (я, когда там бываю, всегда останавливаюсь около этого дома). Но почему-то написано, что он не торговец мясом, а плотник. Сюда все сестры, братья мамины переехали. Я точно не знаю, но, как видно, мама уговорила отца переехать ближе к своим родителям, тем более что со стороны отца в Городке почти никого не осталось.

Мама Нехама Моисеевна, папа Генрих Беркович и брат Саля. 1940 г.

В доме говорили по-всякому. Я помню, что когда я еще жил в Городке, с папой в синагогу ходил, она была недалеко от нашего дома – такое деревянное здание было.

Переезд в Ленинград. Учитель идиша. Родня

Когда мы переехали сюда, в Ленинград, мы стали жить у бабушки – у маминой мамы. Как ее звали, я не помню.

Бабушка

И бабушка настояла на том, чтобы меня учили идишу. Я еще в школе не учился, это был конец 20-х годов. Взяли мне учителя, который ходил к нам на Ямскую, старичок такой был. Я не скажу, сколько времени это продолжалось, но я мог говорить на идиш и абсолютно все понимал.

Там еще жили младший сын бабушки, дядя Гриша и старший сын – дядя Абрам. У нас большая семья была, как обычно у евреев. Бабушка очень верующая была. Я помню, по субботам она зажигала свечи, открывала книгу, стояла и молилась – все как надо!

Старшая ее дочь, тетя Катя, ходила в синагогу (на Лермонтовском), у ее мужа там даже место было куплено. Мои родители туда не ходили. Как дедушка (по линии мамы) умер в 1927 году, я запомнил, хотя еще маленьким был. На еврейском кладбище он похоронен, могила его есть, сейчас все они рядом похоронены.

Младший сын их, дядя Гриша, учился в Военно-Морском училище имени Фрунзе. Когда уже умер дедушка, тогда и началась эта эпопея с «лишенцами» – тяжелые времена тогда были. Нэп только кончился. Вот напротив метро Владимирская (где сейчас пункт обмена валюты) у дедушки моего магазинчик был мясной, лавочка небольшая. Когда дедушка заболел, то его старший сын, дядя Арон там продавал мясо.

Дядя - Григорий Моисеевич Медзюкас. 1970-е гг.

Когда началось раскулачивание на селе, в городе нэпманов стали вытеснять, всех дедушкиных сыновей, которые занимались торговлей, выслали. Так дядя Арон оказался в Вологде, а Гришу отчислили из военного училища, с последнего курса. Я как сейчас помню, как он пришел домой, бросил свою бескозырку и ... пошел в институт. В институт его взяли. Он закончил Политехнический, работал, занимался потом котлами, был очень хороший специалист в своей области.

С Ямской на Звенигородскую

Потом наша семья переехала с Ямской на Звенигородскую улицу. Нам дали комнату в коммуналке, где шесть семей жили. А на Ямской отдельная квартира была, четыре комнаты, одна из них проходная, кухня, кладовая большая. Там жили после приезда в Ленинград мои мама, папа, я, потом мой брат родился.

Абрам Генрихович с отцом и братом Салей. 1933 г.

В квартире на Ямской жило много родни: бабушка, дедушка, два их сына и дочка, набралось восемь человек. Еще одна дочка, тетя Соня, когда вышла замуж, – ушла; младшая дочь, тетя Лиза – тоже вышла замуж и ушла. Мы переехали на Звенигородскую, и на Ямской остались бабушка и два ее сына. Войну встретили в этой квартире бабушка и один ее сын...

Началась война, мы жили на Звенигородской, рядом был ипподром, где стояли зенитки, и вокзал, немцы его часто бомбили, и когда несколько снарядов попало в наш дом, то мама с папой переехали к бабушке.

Когда я приехал впервые в Ленинград, и мы вышли из поезда на Витебском вокзале, я запомнил запах угля (паровозы же тогда на угле работали!) и я до сих пор чувствую тяжелый запах дыма и угля.

Дома хозяйничала бабушка, и все было так, как у нее на родине, в Литве – кушали сначала второе, а потом первое. Бабушка это так объясняла: второе всегда вкуснее первого, надо получить удовольствие, а уж потом суп есть, но никаких компотов никогда не было.

Мама моя домохозяйка была, она до смерти отца не работала. Отец в Ленинграде стал работать на фабрике Володарского механиком, ремонтировал швейные машины.

Отец на фабрике Володарского. 1930-е гг.

Свадьба тети Сони. Песах

Помню, мне было лет шесть, как выходила замуж тетя Соня, – свадьба была дома. Эту еврейскую свадьбу я запомнил, в комнате стоял полог (хупа). Запомнил еще, как брату, когда он родился, делали дома обрезание, как он кричал... Все это делалось по настоянию бабушки, она была законодателем в семье. На двери входной была прибита мезуза. И когда приходили в гости евреи, они, как полагалось, дотрагивались до нее и целовали пальцы.... Я до нее дотянуться не мог. Все это я помню.

В кухне у нас стояла большая плита. Помню, как готовились к Песаху, – бабушка, тетя Катя (старшая сестра моей мамы) и мама пекли дома мацу. Круглая она тогда была, тесто специальным катком раскатывали, дырочки делали. Готовую мацу в корзину складывали. Пришел, помню, дядя Гриша из института, сказал мне: сбегай за хлебом! Я побежал, купил. Иду через кухню, вижу, маца лежит, положил в корзину купленный хлеб, отломал себе кусок мацы и получил, конечно, за это от бабушки по загривку, а всю мацу выкинули! Потому, что я испортил ее хлебом! (Перед Песахом в доме, по еврейским обычаям, нельзя было оставлять никаких продуктов из квашеного теста, т. н. хамец, в том числе и хлеб.

Заранее к Песаху делали настойку из винограда, хранилась она в кладовке, и на Песах собирались все бабушкины дети и вместе, как положено, отмечали праздник. На Звенигородской у нас почему-то ничего это не делалось, некому было этим заниматься.

Тетя Катя. 1930-е гг.

Дети тети Кати - Фима, Соня, Роза

Младшая сестра мамы - тетя Лиза (Елизавета Моисеевна). 1942 г.

Тетя Лиза с дочкой Мариной. 1956 г.

Ремень. Пионерлагерь

Отец мой суровый был человек, честный, много работал, но очень суровый. Когда брат младший родился, больше всех всегда почему-то попадало мне. Старшим был, может, поэтому. А может, причина была в том, что в школе я учился плохо. Дело в том, что в Белоруссии, где я родился, произносят все твердо, нет мягкого знака, и я, когда стал учиться в школе, нигде не писал мягкий знак. Учился в школе на Социалистической улице. До революции там была Первая мужская гимназия. Поскольку я приносил двойки по русскому, отец меня сурово наказывал – ремнем бил, это вызывало у меня противление, и я продолжал учиться плохо. Мама, конечно, переживала, но не вмешивалась. Вот тогда меня и перестали учить идишу и взяли учителя, чтобы занимался со мной русским языком.

В школе был оркестр, я там играл на трубе. Каждое лето вся школа ехала в пионерский лагерь.

А мои родители обычно снимали дачу – в Шувалово, в Вырице, но я никогда на дачу с ними не ездил, а на все лето вместе с оркестром отправлялся в пионерский лагерь.

В пионерском лагере. 1930-е гг.

Мама с Салей, Вова Шалыт с родителями и сестрой и тетя Дора с дочкой Лялей. 1938-40-е гг.

Оркестр. Ленинградское военное училище

Когда мне исполнилось 16 лет, я очень хотел пойти в армию. Во-первых, дядюшка, младший брат отца, был военным, и военные пользовались тогда в стране авторитетом, не таким, как сейчас. И второе – у нас в оркестре пошло поветрие: надо пойти служить в военный оркестр! И мы, четыре человека, два еврея и два русских, пошли в Военно-инженерное училище, где нас взяли воспитанниками в оркестр. На национальность тогда никто внимания не обращал. Дома я ничего не сказал об этом, продолжая параллельно учиться в обычной школе. В оркестре нам выдали военную форму, и когда я впервые пришел домой в буденовке, то отец сказал: «Ну что, на старости лет, наверное, я эту шапку донашивать буду».

В оркестре я пробыл полтора года, а после 9-го класса стал курсантом Ленинградского военно-инженерного училища. Я был моложе всех, и приемная комиссия решила, что поскольку из армии я снова пришел в армию, то следует определить меня в роту военнослужащих, где были курсанты, которые уже отслужили. Жил я в казарме.

Абрам Генрихович - курсант военного училища. 1937 г.

А это уже в Московском училище 1939 г.

Убийство Кирова

Еще из довоенных лет помню время, когда убили Кирова. Мы жили на Звенигородской, улица тогда была булыжником покрыта, ночью грохот слышен – машина едет... Отец вскакивал с кровати и смотрел в окно, где эта машина остановится. Проехала! Тогда аресты начались. И вот настал момент, когда остановилась машина возле нашего подъезда, в квартире раздался звонок – все замерли.

Шесть семей тогда в шести комнатах жили. Всех соседей уже не помню, только помню, детей в квартире было много. Евреи – только мы одни, но никто нас тогда ни в чем не притеснял, не было тогда бытового антисемитизма. Арестовали одного из жильцов, кем он работал, я не знаю. Осталась его жена с детьми. Потом арестовали соседа, который занимал отдельную квартиру – он был крупным начальником. Его семью потом выслали. Все жили тогда в страхе.

И вот как тогда часто бывало: допустим, мы с вами соседи, а я хочу занять вашу комнату или квартиру – пошел и донес на вас, вас арестовали, а мне вашу комнату отдали. Но у нас в квартире все были настолько дружны, что никто никого не заложил, жена и дочка арестованного там продолжали жить, их не тронули.

Семья наша была среднего достатка. Жили небогато, но питались нормально. В доме всегда были завтрак, обед и ужин. Мама готовила и какие-то еврейские блюда, рыбу фаршированную, помню, она делала. В общем, все дома было по тем временам, не голодали. Все одеты были и обуты. Отец, один в семье работая, обеспечивал всех троих и вместе с братом своим дедушке помогал, который тогда жил в Городке вместе со старшей дочерью. Отец мой еще и дома работал, приносили ему то пишущие машинки, то еще что-то.

Отец в 1940-41 г.

Он же в 1920-е гг.

Финская война. Московское военное училище

Началась финская война, 1938–39 год. Потери были большие, война затянулась, и для того, чтобы пополнить ряды офицеров, нашу роту военнослужащих перевели из ленинградского училища в московское. С 1-го курса нас туда отправили. Оно находилось за городом, в Болшево, и там больше проходили полевую подготовку. Нас собирались подучить, подготовить побыстрее, выпустить и отправить в Финляндию.

Так я в начале 39-го года впервые уехал из Ленинграда, но, пока доехали до Москвы, война кончилась. Но мы все равно стали там учиться. И, надо сказать, что насколько я в школе плохо учился, настолько хорошо – в училище. Интересно мне было учиться, был отличником и в Ленинградском училище, и в Москве. Два года тогда в военном училище учились.

Абрам Генрихович после окончания училища. 1942 г.

Война. Досрочный выпуск

И вот настал 1941-й год. Вот говорят теперь: война внезапная, не ожидали. Все ждали! Все знали! Я должен был окончить училище в сентябре 1941 года, а нас выпустили 5 мая! Был такой порядок – после окончания училища давали месяц отпуска, чтобы могли домой съездить. Так вот нам в 41-м году отпуск никому не дали – сразу отправили по частям.

Я окончил училище по 1-му разряду, с отличием, и нас таких оставили в училище командирами взводов. В конце мая мы уехали в Солнечногорск, под Москву, в военные лагеря. Начало войны застало там, нас снова отправили в Москву, «на зимние квартиры». Стали опять готовить курс к досрочному выпуску, а мы, выпускники, стали проситься на фронт. Не помню, чтобы многие просились, но я попросился, однако, из нашего инженерного училища тогда никого не отправляли.

Выпускники-отличники Московского военного училища. 1941 г.

«Вот тебя убьют, тогда я стану командиром»

К началу 1942-го года были разработаны средства специального минирования, и как раз в моем взводе стали готовить лейтенантов по этой специальности. Их досрочно выпустили – учили всего 6 месяцев и всех отправляли на Южный фронт. Меня послали с ними как сопровождающего, поскольку я в училище был моложе всех, самый молодой лейтенант – командир взвода, не женат, не обременен никакими заботами, вот меня и отправили туда.

Потом я должен был вернуться в Москву. Но когда я приехал в часть (на Украине, в Луганске – раньше Ворошиловградом назывался – штаб фронта располагался), то сразу попросил, чтобы меня оставили там, и меня с удовольствием отправили командиром взвода в 9-й отдельный мотоинженерный батальон, в Рубежное, на реке Северный Донец. Этот батальон был сформирован в начале войны, кадровых военных там было мало, в основном все были уже в возрасте.

Взвод 20 человек, все старше меня, дяденьки с Украины. А когда погиб командир 3-й роты (это 120 человек), меня назначили ее командиром. Кстати, и тот командир был евреем, Миша Парижер, такой боевой офицер. Заместителем был русский парень, забыл его фамилию, так он мне говорил: «Вот тебя убьют, тогда я стану командиром», на что я отвечал: «Не дождешься!»

Письмо отца на фронт. 1942 г.

События войны

Тогда началось отступление, и мы минировали мосты через Северный Донец, в районе Лисичанска. Когда наши части отошли, мы этот мост взорвали. И все отступление мы шли сзади, прикрывая отход наших войск, взрывая мосты. И так мы подошли к реке Кубань, в районе Армавира, но до него не дошли. Все время мы действовали самостоятельно, не в составе части, то нас куда-то направляли, то к кому-то придавали, а то и сами действовали, как считали нужным. Пешком мы не ходили, а ехали на машинах – мотоинженерная часть была.

Помню, на Северном Донце заминировали мост, я проверил, мне что-то не понравилось, и я велел командиру взвода переделать. Сказал, что когда поеду обратно, снова все проверю. Поехали дальше, в другой взвод, проехали немного, политрук (комиссарами их тогда называли) вдруг велит остановиться. Вышли, а он мне говорит: «Почему вы сказали "Я приеду"?» Я не понял. – «Мы приедем! Я что, у вас тут для груза, для балласта сижу, что ли?!» Вот тогда я понял, кто руководит всем этим делом. Комиссар тот был в два раза старше меня.

На фронте. Абрам Генрихович - второй слева

Небольшое отступление. Сталин и жизнь в военных училищах

Ну что о Сталине сказать? Ну вождь... Сейчас о нем говорят больше, чем тогда говорили. В армии тогда много о нем не говорили. В армии тогда жили неплохо. Когда я курсантом еще был, у меня был командир, старый офицер, капитан роты Сорокин, он в царской армии поручиком был. Он нам так говорил: «Вас кормят хорошо, вас одевают хорошо, вам создают хорошие условия – все только для того, чтобы в тяжелую минуту вы, не задумываясь, если надо, отдали свою жизнь за Родину». Ну, а «За Сталина, за Родину!» – это потом в кино больше кричали, чем на самом деле было.

В Ленинграде, когда учились в училище, мы жили в Инженерном замке, комнатная система была: 4 или 6 человек в комнате, а не казарма. А учились мы в том корпусе, что ближе к Итальянской и Садовой –там, где сейчас гарнизонная поликлиника. В бывшем тронном зале у нас был танцевальный зал. По воскресеньям нам разрешали приглашать на танцы знакомых девушек. Библиотека в училище была большая. Когда в замке шла реставрация и туда не пускали, я все-таки попросил: «Ну, разрешите, зайду! Я здесь службу начинал! Помню, где стоял во дворе, когда присягу принимал». Пустили!

А когда учились в Москве, уже в Болшеве, была у нас большая казарма, где целая рота, больше ста человек жили в одной комнате, но стояли обычные кровати, не двухъярусные. Никакой дедовщины тогда у нас не было, мы понятия об этом не имели. Наоборот, старшие курсы всегда помогали младшим. Второкурсниками мы уже были командирами отделения на 1-м курсе. (Дедовщина появилась в конце 1950-х годов, когда амнистии стали объявлять, в армию начали призывать людей, которые отсидели. Ну и направляли бы их в стройбаты, а их начали направлять в боевые части. Я немножко захватил это время, когда был командиром батальона (уже в 60-е годы) – а это около тысячи человек, попадут два таких «деда», так солдаты быстро их приводили в чувство).

Ордена. День Победы

Поскольку я командир был молодой, командиры взводов тоже молодые, нас на все горячие дела посылали. Мы первыми и стали получать награды. На Кубани меня наградили Орденом Отечественной войны 2-й степени – номера тогда еще были на них трехзначные.

Нас направили на помощь танковой бригаде, которую пришлось догонять от станицы Рождественской. Танки, когда пошли в атаку, подорвались на минах. Комбриг приказал, чтобы мы немедленно были там. Пять машин у нас было грузовых, с кухней. Нас переправили в первую очередь, это было в районе Крымской станицы, между Краснодаром и Керченским проливом, так называемая «голубая линия» немецкая. Ясный день стоит, и нам приказывают сделать проходы в минных полях, но это практически невозможно – здесь немцы и буквально рядом наши, ведь никто не вернется! Огнем прикроем! Ну и правда, хорошо прикрыли – и с танков, из орудий били, из пулеметов, артиллерия била. Сделали мы несколько проходов, танки пошли вперед, но те, что сбились с проходов, подорвались. Получаем другой приказ: «Садитесь в танки и вперед!» Вот так я получил Орден Отечественной войны 2-й степени.

Ну, наградили и наградили, вручали орден месяца полтора-два спустя, ведь мы не сидели на месте. Штаб находился в районе станции Ахтонизовской – особых торжеств по поводу вручения наград не было, получили – и дальше поехали. Это в кино все по-другому показывают... Никто тогда за орденами не гонялся, но, как сейчас помню, в штабе батальона был вывешен Боевой листок: «Первый кавалер Ордена Отечественной войны Гуткович Абрам Генрихович».

Орден Красной Звезды получил в Керчи. Это 42–43-й год был. Когда освобождали Севастополь, наградили орденом Отечественной войны 1-й степени (в этом батальоне я прослужил до 1950-го года). Освободили Севастополь в мае 44-го года, мы тогда входили в состав Отдельной Приморской армии 4-го Украинского фронта. Его расформировали, часть ушла на Запад, часть в Румынию. А наша часть осталась в Крыму. Мы были заняты разминированием в районе Севастополя. Здесь нас и застал конец войны.

День Победы я встретил в Керчи... Из воинских подразделений там были только моя рота – мы занимались разминированием – и комендантская рота, морская. Нам парад устроили, по площади проходили... Какой праздник был! Трудно себе сейчас представить, на что мы тогда надеялись. Верили, что будет добрая, хорошая жизнь, все плохое закончилось.

Семья Гутковичей в блокаду. Смерть отца

Когда началась война, с родителями у меня связь была плохая. Младший брат еще в школе учился. Тогда считали, что война скоро кончится, Но школьников все-таки начали сразу эвакуировать, и отправили брата в Татарию, в Елабугу, сначала на месяц. Через месяц родителям сказали, что они могут поехать за своими детьми, привезти их обратно в Ленинград – город наш тогда еще не бомбили. И мама поехала за ним, но брат не захотел уезжать, так как многие ребята оставались там, только за некоторыми приехали, вот так он и остался в Елабуге. Мама одна вернулась в Ленинград, а вскоре началась блокада.

В это же время училище наше эвакуировали тоже в Татарию, под Казань. А я не знал, что брат в Елабуге находится, почти рядом. Отец просил помочь брату, но помочь было нечем, деньги я по аттестату отправлял родителям – сразу оформил, как только закончил училище, так что на руки получал очень мало. Потом, когда уехал на фронт, тоже родители по моему аттестату получали деньги. Это, между прочим, и помогло матери живой остаться – иначе она бы не уцелела.

А отец умер в феврале 1942 года – мне об этом написала мама. Их на фабрике Володарского, где он работал в пансионат взяли, начали немного подкармливать, но это его и погубило после страшного голода, дистрофии. Совсем больного привезли его к бабушке на Достоевского, там он и умер. Похоронили его на еврейском кладбище. Мама с сестрой папиной отвезли его на санках в синагогу. После войны мы с братом пришли туда и узнали, где похоронен наш отец. Нашли запись на еврейском кладбище: «Гуткович Генрих Беркович, в братской могиле, второй ряд с правой стороны». Когда я теперь подхожу к братской могиле, то знаю, где лежит мой отец.

Весной 1942 года, когда начала работать Дорога жизни, из Ленинграда стали эвакуировать женщин с детьми и членов семей военнослужащих, и поскольку на маму был выписан аттестат, то ее эвакуировали. Она, конечно, поехала к брату в Елабугу.

Окно, застекленное консервными банками

Когда война кончилась, в Ленинград разрешили возвращаться только по вызову. Но кто мог маму вызвать?! Бабушка умерла, брату ее, дяде Абраму, во время войны разрывом снаряда оторвало ногу, и он умер от потери крови. Из близких в Ленинграде никого не осталось.

Брату, когда закончилась война, было уже 17 лет, и он завербовался из Елабуги в Ленинград, работать на заводе фрезеровщиком. Когда он вернулся домой, оказалось, что нашу комнату заняли – домоуправ уже кому-то ее отдал, но все-таки ему дали жилье в этом же доме, на лестничном пролете, где был раньше черный ход, сделали какое-то подобие комнаты. Поработав недолго на заводе, брат пошел учиться в театральное училище при Пушкинском театре, хотел быть артистом, пока был без жилья, жил в театре, прятался там по ночам, где только можно. И уже потом дали эту комнату. Окно в ней было «застеклено» консервными банками стеклянными...

Мама, когда смогла приехать обратно в Ленинград по вызову брата, стала работать уборщицей в аптеке при Военно-медицинской академии, напротив Витебского вокзала. Жили они очень тяжело. Поэтому брат был вынужден уйти из театрального училища в Военно-морской флот, в школу юнг в Кронштадте – там ребят кормили, одевали. Но мечту свою он исполнил, очень любил театр, играл в театральном кружке, руководил этим кружком замечательный артист Федор Никитин, Потом Саля уехал в Воронеж, играл там в ТЮЗе, когда вернулся в Ленинград работал в Большом театре кукол.

Я помню, приехал в Ленинград после войны в 1945-м в командировку, пришел к маме и увидел, в каких страшных условиях она живет. Родной мой брат уже был в Кронштадте, а с мамой жил тогда мой двоюродный брат Вова Шалыт, сын родной сестры моего отца. Его мать и сестра умерли в блокаду от голода, отец погиб в ополчении.

«Яша, возьми воспитанником брата моего!»

Когда мой брат вернулся в Ленинград из эвакуации, то узнал, что Вовка в детском доме, в Ярославле и его можно забрать оттуда, если усыновить. Он написал, что готов усыновить (самому тогда было только 17 лет!), и тогда Вову привезли сюда. Два брата стали жить на одну продовольственную карточку, точнее вместе прятаться на ночь в Пушкинском театре, т. к. комнаты еще не было. Было кафе на Невском, около ресторана «Север» (раньше это было артистическое кафе) – вот они ходили туда есть.

Так вот, когда я пришел домой, мама сказала, что Вовка уехал на Озерки купаться, ему было тогда лет 12, он 1933 года рождения. Вечером он приехал, страшно на него было смотреть – худой, оборванный весь. Что же, думаю, с ним делать? Ведь не учится нигде... «Знаешь что, Вова, идем я тебя воспитанником устрою в оркестр, где сам был». – «Хорошо!» Семья у него была музыкальная, он на рояле играл, до войны ходил во Дворец пионеров на Невском. На следующий день мы отправились в училище, в Инженерный замок, и оказалось, что старшиной в оркестре был тот же Яков Веретенников, что и при мне. «Яша, возьми воспитанником брата моего!»

Саля в спектакле «Город на заре» в Воронежском ТЮЗе. 1969 г.

Спектакль «Судьба барабанщика» в Воронежском ТЮЗе. 1969 г.

Я был тогда в звании капитана, ордена на кителе, неудобно ему мне было отказать. – «Ну, хорошо. Выбирай инструмент!» – «Вот этот мне нравится – валторна!»

Володя Шалыт - курсант

Мы с Володей. 1960-е гг.

Так Вовка стал воспитанником оркестра, вырос там. Закончил, будучи музыкантом этого оркестра, школу, потом консерваторию, после этого играл в филармоническом оркестре под управлением Мравинского. А в 70-е годы он уехал в Америку, жил в Нью-Йорке. В октябре этого года он умер.

Володя Шалыт (5-й слева в 1-м ряду) - студент консерватории

После войны. Женитьба. Военная академия

Вернусь к послевоенной жизни. С 1945-го по 1950-й год я в Крыму служил, все время в инженерных войсках. Там я в 1945 году женился, там родилась моя первая дочь.

Абрам Генрихович с женой Таисой. 1945 г.

Абрам Генрихович с женой и дочкой Женей. 1949 г.

Мама и Саля приехали в гости в Крым. 1948 г.

Абрам и Саля. 1948 г.

Мне хотелось учиться дальше, ведь у меня было только училище – надо закончить академию. Вот тут и начались сложности, связанные с национальностью. Во время войны об этом никогда и никто не вспоминал, а при поступлении в академию я это сразу почувствовал. Долго рассказывать, но я все-таки поступил, хотя не сразу, только на второй год, т. к. мне надо было сначала получить аттестат об окончании средней школы. Пришлось для этого пойти в вечернюю школу, ходил туда пешком после работы за 12 километров от гарнизона. Зачем это мне понадобилось, сейчас непонятно, ведь я с отличием окончил училище и имел право поступления в академию без экзаменов. Но спорить было бессмысленно, так что получил аттестат и на следующий год поступил. Учился на заочном, очень было тяжело, но закончил хорошо.

Дальний Восток. Камчатка. Калининград

В 1950-м году меня перевели служить на Дальний Восток. Служил в самых отдаленных гарнизонах. Места там были суровые и условия жизни тяжелые, но природа невероятно красивая, как Швейцария – горы, леса, река, глухомань страшная, на самой границе с Китаем. На Дальнем Востоке родилась моя вторая дочка.

С младшей дочкой Тамарой. Дальний Восток. 1957-й г.

В 1961 году меня направили служить на Камчатку, приехали мы туда в июне, еще снег не растаял на склонах. Много где я служил, но о Камчатке – самые добрые воспоминания. Отдаленность от Большой земли, может быть, как-то сближала людей. Очень красивый край, вулканы, гейзеры. Я был командиром батальона и устраивал солдатам походы в эти места, чтобы им было что вспомнить о службе на Камчатке.

Три года мы там прожили, потом замена полагалась, и я после Камчатки попал в Калининград. Это был 1964 год. Там я прослужил четыре года. Пришло время увольняться, сердце стало подводить, два инфаркта все-таки сказались на здоровье.

Пора отдохнуть!

После увольнения я вернулся в Ленинград, мой любимый город, из которого я ушел в армию, и с тех пор живу тут. Работал я почти до 87-лет, а сейчас решил, что пора отдохнуть.

Впереди гражданская жизнь. 1965 г.

Абрам Генрихович с внуком. 2017 г.

Абрам Генрихович с правнуками. 2017 г.

Как появились эти воспоминания

Послесловие дочери - Евгении Якубовской (Гуткович) (2011 г.)

Как-то при встрече с моей хорошей знакомой Аней Гиршевой у нас зашел разговор о том, что уходит старшее поколение, и история наших семей исчезает с ними. Моему отцу в этом году будет 90 лет, несмотря на возраст, он очень активный человек, много читает, с удовольствием ходит в музеи и, самое главное, у него прекрасная память, и он может рассказать много интересного из своей жизни. Аня – журналистка, она была главным редактором газеты, по роду своей деятельности часто интервьюировала многих интересных и известных людей. У нас появилась мысль, что, если она побеседует с моим отцом о его жизни, эти воспоминания будут бесценны для меня, моих детей, внуков, это останется с ними навсегда, они будут знать, кто их предки. Аня согласилась помочь, несколько раз встречалась с отцом, на диктофон записала его рассказ, так появились эти воспоминания.

Это история обычной еврейской семьи, которая приехала в Ленинград из маленького провинциального белорусского местечка и не пропала в этом огромном городе.

Рассказ отца я частично сократила, но текст редактировать не стала, так он сохраняет особенности его речи, и у меня появляется ощущение, что я слышу его голос. Еще был интересный момент во время работы с фотографиями. Выяснилось, что странным образом у ближайших родственников были разные фамилии и имена. У моего деда и отца фамилия — Гуткович, у родного брата деда Менделя и родного брата моего отца Сали – Гуткевич. Деда звали Генах Беркович, а его брата Мендель Борисович, отчество отца и его брата было «Генрихович», а не «Генахович», имя бабушки Нехама Мовшевна, в паспорте было написано Неха Моисеевна. Почему происходили эти странные метаморфозы, непонятно.

Было очень интересно разбирать наш семейный архив, во многом мне помог отец, без него вряд ли удалось разобраться, кто есть кто. Я надеюсь, теперь мои дети будут знать, кто смотрит на них со старых фотографий.

Хотите получать новости быстро?
Подпишитесь на наш телеграм-канал