Д-р Александр Шейнин, бывший деятель подпольного еврейского движения, вспоминает трагическую историю «кацева» - еврейского мясника

Я видел реб Биньёмина мельком, в конце 70-х в Синагоге. Был он грузным седым старцем с отечным широким лицом, с вывернутыми наружу распухшими красными веками и с вечно слезящимися, словно плачущими, глазами. Я даже не был с ним знаком, но, так уж вышло, вспоминаю реб Биньёмина поныне – оттого, что часто в мыслях возвращался к его образу, таившему и загадку, и беду, и эту досаду нашего незнакомства.

Однажды, Миша Король, мой юный восторженный друг и соратник по первым открытиям в таинственном мире еврейской традиции, примчался с рассказом об удивительном везении: на Кузнечном рынке, за прилавком мясной лавки, он встретил некого реб Биньёмина! Он привозил из Тосно и продавал там КОШЕРНОЕ мясо! Мало еще понимая, что это такое, но догадавшись, что это хорошо, друг мой ткнул пальцем в какой-то кусок. «Солить и мочить!» – успел он услышать из-за прилавка и, расплатившись, помчался домой – изучать и варить драгоценное и неведомое прежде блюдо.

Кузнечный рынок, 1988 г. Фото: samaccat

Развернув кулек и разложив на столе его содержимое, юный натуралист, к великому своему удивлению, обнаружил там реальную коровью челюсть, а внутри – настоящий кошерный язык! И, что удивительно, кончик языка был отрезан! Теперь, по прошествии многих лет, можно догадаться, что над языком был произведен ритуальный процесс извлечения запретных жил – но тогда этим вопросом мы не задавались.

Как готовил кошерный язык мой товарищ, и каким он оказался на вкус? Мне неведомо: на трапезу меня не пригласили. Но история запомнилась, наверное, потому, что было у нее печальное продолжение.

Идем однажды с Мишей Королем из Синагоги по переулку Пирогова, что возле Театральной площади.

– Помнишь реб Биньёмина – мясника, что мне тогда язык продал? – кивнул Миша на соседний дом. Вот тут он жил, вот его окно на третьем этаже. Нет его больше – выпал реб Биньёмин из окна. Ведь он почти не видел ничего. Может, с дверью он окно попутал. Или, может быть, привиделось чего. Бедный, бедный реб Биньёмин! Теперь и лавку на Кузнечном закрыли.

И так жалко стало мне Биньёмина, слепого мясника, последнего на весь Ленинград продавца кошерного мяса, что мне в душу болью врезалась история его. Я запомнил его дом. И эти окна. А рядом – эту арку ленинградского двора.

По соседству жили дядя Лева с тетей Раей – сестрой моей бабушки. Я их часто навещал на Пирогова. И, бывало, в гости к ним иду – непременно реб Биньёмина помяну.

А ту арку возле реб Биньёминого двора я помнил еще задолго до того, как он погиб. Я тогда учился в школе, в старшем классе. И однажды, проходя по Пирогова, я услышал звон ключей из подворотни и увидел в арке женский силуэт: женщина стояла в полумраке и звенела связкою ключей – как будто кого-то звала.

И с тех пор, проходя по переулку, я непременно слушал и смотрел вглубь двора: не звенят ли там ее ключи, не стоит ли там она, одна у дома. И казалось иногда, будто слышу ее и вижу тень.

А теперь вот с реб Биньёмином такое... Как услышал о гибели его, прохожу по Пирогова – вижу снова, словно наяву, седого старика в талесе в окне. Как он расправляет руки, задирает вверх лицо с ослепшими глазами. А потом – лежит нелепо на асфальте, под свинцовым небом, у водосточной трубы. Только по раскрытому окну понятно, что старик упал оттуда...

А в Консерватории по-прежнему играют экзерсисы. И звенят ключи все той же незнакомки. В Мариинском ставят «Лебединое». Дядя Лева с тетей Раей ждут из школы давно умершую Лиечку. А реб Биньёмин и поныне там лежит, на Пирогова, невидимо распластавшись на асфальте сгинувшего города.

Он останется лежать там, и тогда, когда не станет никого, даже тех, кто слышал эту историю от меня и услышит после меня.

Проданная Тора

История, рассказанная Михаилом Королем

На шахрисе (утренней молитве) в субботу мы сидели с реб Биньёмином вместе в большом холодном зале Хоральной Синагоги. Был февраль, и с ног на пол текли грязные лужи. На голове у реб Биньёмина была вечная меховая шапка, похожая на промокшего питерского драного кота. Дела его на рынке шли плохо. Не было резника в Тосно, а трефное мясо он продавать не хотел. И вот он задает мне совсем не субботний вопрос: «Ви не хотите купить Хумеш (Пятикнижие - ред.)? 50 рублей. Приходите ко мне завтра». И называет адрес. Потом вдруг добавляет: «Не забудьте захватить две газеты».

Я поднимаюсь на третий этаж. Коммунальный коридор. На крашеном полу остаются мои февральские следы. Мы заходим в совершенно обычную скучную комнату, и реб Биньёмин кладет одну газету на паркет, и жестом предлагает встать на нее. Мне стыдно, и я переминаюсь с ноги на ногу. А он расстилает вторую газету на стоящем посреди комнаты столе и кладет на нее пять очень ветхих томов, изъеденных древоточцами. Заворачивает и очень ловко перевязывает бечевкой. Потом целует сверток, плачет и обращается к Торе: «Тебя будут учить»... Молча берет деньги и также молча провожает меня до выхода из коммунальной квартиры.

Примечание редакции: «кацев» (идиш) - так называется специалист по ритуальной разделке мяса. Он не является шойхетом (резником) и не имеет права осуществлять сам забой скота.