Наш читатель Илья Миллер прислал нам воспоминания и стихи своей мамы – Фаины Пинхосовны Дуклер. Это мемуары о послевоенном детстве – до 1953 года. С удовольствием предлагаем ознакомиться с ними читателям нашего портала.

Моя мама Фаина Дуклер. 1967

Дедушка Пинхос Ицкович

Бабушка Бетя Яковлевна

Дедушка и бабушка. 1934 

Счастливые родители с дочерью Таней. 1936 

Бабушка и мама. 1947

Дружба

На даче

Предисловие  Ильи Миллера

Моя мама Фаина Пинхосовна Дуклер – да будет благословенна ее память - родилась в 1945 году.
Она была бесспорно талантливым человеком. От нее у меня остались воспоминания, множество стихотворений, рассказов, рисунков и фотографий. Из всего этого я бы предложил для опубликования на сайте в разделе «Личная история», во-первых, мамины воспоминания – текст, который она назвала «Фейгеле», во-вторых, ее стихи, в-третьих, некоторые фотографии из нашего семейного архива. Все это несет отражение ее души, на всем отпечаток ее таланта, подлинности и поэтической красоты.

Перед нами воспоминания о послевоенном детстве примерно до 1953 года, когда умер Сталин. Детство всегда особая пора. В воспоминаниях видно, как в добрый и чуть-чуть волшебный мир ребенка вторгается совсем иная взрослая жизнь и как девочка Фейгеле начинает соприкасаться с совсем не детскими вопросами и проблемами. Правда делает этот небольшой текст документом, а красота - художественным произведением.

К этому тексту найдутся стихотворные и фотоиллюстрации. Это, прежде всего, два маминых стихотворения о том, послевоенном времени, «Детство» и «Каменный остров». Эти стихи при жизни мамы уже были опубликованы в питерской еврейской печати и заслуженно получили восхищенные отзывы.

Фейгеле

                                        1

Фейгеле – птичка моя маленькая – так говорил папа, обращаясь к своей младшей дочке. На самом деле ей дали имя Фаина, Фаня, Фанечка – или Фантик, как называла ее старшая сестренка. Страшная долгая война только закончилась! И все надежды на новую добрую счастливую жизнь были у многих связаны с рождением детей первых послевоенных лет. Папа часто говорил: «Фейгеле – птичка моя, ты рождена после войны, и пока ты живешь, никакой войны на нашей земле не будет больше никогда!» И девочка чувствовала эту радость, надежду и тепло окружающих ее людей. Каменный остров – район Ленинграда, где поселились родители после возвращения из эвакуации, был вовсе и не каменный, как его называли, а зеленый и очень праздничный. Дома отдыха, санатории разместились в старинных особняках бывшего ближнего пригорода Петербурга. Там отдыхали, гуляли люди, веселые, нарядные, насколько позволяло им нелегкое время первых послевоенных лет.  Одни наслаждались покоем и миром, другие знакомились, влюблялись, создавая вокруг себя состояние уверенности и счастья. И девочке казалось, что все вокруг на земле люди живут именно так: весело и радостно.

Фейгеле была прехорошеньким ребенком. У двухлетней девчушки были золотистые кудряшки, блестящие каштановые глазки. Она всегда улыбалась тем, кто обращал на нее внимание, задорно смеялась и прыгала на тонких прямых ножках, как маленький козленочек. Хотя она была еще совсем мала, но в этой милой маленькой головке уже зародилась одна крохотная хитринка. Иногда отдыхающие, любуясь хорошеньким ребенком и этим необычным сочетанием золота кудряшек и темных глаз, беря ее к себе на колени, спрашивали, забавляя себя и ребенка: «Девочка, почему ты не моешь глазки?» А на ее ответ: «Я мою их каждый день, но они такими родились» – Фейгеле неизменно получала в подарок конфету или печенье. И, хотя мама строго запрещала брать у незнакомых людей подарки, Фанечка не могла удержаться от этих лакомств, почти не бывавших в то время у них на столе.

Особенных игрушек у Фейгеле не было, но был целый остров ее радости и небо, полное удивительных сверкающих звезд. Когда папа вез ее на саночках по хрустящему снегу устоявшейся зимы, она лежала, задрав головку к этому удивительному темно-синему ковру, пытаясь понять, сколько же там, в вышине, этих сверкающих льдинок.

Папа рассказывал удивительные вещи про старый дуб, посаженный еще самым первым царем здесь, у лукоморья. Ведь именно об этом лукоморье папа читал ей завораживающие, таинственные сказки. «Там чудеса, там леший бродит...» И Фейгеле казалось, что вот-вот из соседнего сугроба выскочит совсем замерзший этот самый леший, впряжется в ее санки вместе с папой, чтобы пробежаться, согреться и помчать ее еще быстрее прямо к этим кружащим звездам над ее головой. Как любил говорить папа: «Пробежимся, доня, и станет нам жарко и весело, что даже леший расхохочется».

Про сам Каменный остров Фейгеле тогда знала совсем мало. Только то, что лечились здесь бывшие фронтовики и по вечерам так трогательно и тревожно звучала песня про одинокую гармонь. Острова Елагин и Крестовский, находившиеся рядом с Каменным, называли вместе Островами Трудящихся. На Елагином острове в праздничные дни устраивали веселые гуляния, аттракционы, встречали и провожали чудные белые ленинградские ночи. В такие ночи было долго-долго светло. Народ сидел и гулял по зеленым берегам речушек, рек и самой большой из них – Невки, наслаждаясь теплым, полным ароматов весны воздухом и любуясь допоздна незаходящим солнцем. Фейгеле дремала, положив головку на мамины колени, под звуки прекрасных песен еще не забытых военных лет. Летом по каналам и протокам катались на лодках нарядные люди. Осенью Фейгеле набирала охапками золотисто-красные кленовые листья, и мама с сестренкой делали из них огромные пылающие венки себе и малышке на головку. А зимой на Масляном лугу у Елагина дворца заливали каток. Там звучала громкая музыка, блестели яркие огни и мчались рука в руке девушки и ребята. Восприятия природы, окружающего ее мира в самом раннем детстве были такие яркие и теплые, что остались в душе Фейгеле навсегда и стали основным источником ее радостей.

                                        2

На Каменном острове семья поселилась сразу после войны, в начале которой папу из Ленинграда вместе с семьей и заводом эвакуировали в Татарию. Там вся семья пережила немало трудностей, выпавших тогда на долю не только воевавших, но и трудившихся в тылу для победы, и там Фейгеле родилась сразу после войны в городе Казани. В Ленинград вернулись вначале мама с детьми и бабушкой в конце 1945 года, а через несколько месяцев – отец с заводом. Возвращение стало возможным, потому что мама восстановилась на учебу в институте, и ей разрешили вернуться в родной город для продолжения занятий.

Вначале семье из четырех человек дали малюсенькую комнатку в шесть метров, где Фейгеле, совсем крошка, бегала по кроватке, стоявшей в углу напротив окна. И с этого возраста запомнился ей зеленый квадрат распахнутого окна на черном фоне стены. Квартирку побольше, на Каменном острове, но отдельную и состоящую из двух комнат в мансарде трехэтажного особняка, семья получила позже, когда вернулся в город отец. Жили в ней до войны какие-то люди, но, видимо, все ее прежние жильцы эвакуировались или умерли в блокаду. Где-то на военной службе оставался последний ее владелец – красноармеец, как говорила бабушка. В квартире стояла его мебель, трогать которую Фейгеле было строго запрещено. Красноармеец, наверное, мог вернуться в любое время, и тогда семье, поселенной здесь временно, пришлось бы искать себе новое пристанище.

Папа и мама были красивыми людьми, но очень разными по характеру и темпераменту. Папа – веселый, любивший компании, вечно рассказывал анекдоты, причем он всегда первым смеялся над ними и заражал этим окружающих. Он хорошо пел и знал много песен и арий из опер. Мама же была человеком замкнутым, но она неплохо рисовала, и ее красивый почерк со всякими завитушками, такими, как писали в старину, Фейгеле любила рассматривать и копировать. Мама, в отличие от отца, была сдержанна и малообщительна.

Папа Фейгеле был родом из городка Балта, находившегося где-то на границе Украины и Бессарабии. И поэтому в разговор он иногда вставлял ласковые украинские словечки. «Фейгеле, доня моя, донюшка» – и большие теплые папины руки, вот она – защита и надежда ее маленькой новой жизни. Ее любимый папа много скитался. Смуту, погромы, революции он пережил еще совсем ребенком. Из большой, оставшейся без отца, голодающей семьи он сбежал в большую непонятную жизнь подростком, беспризорником маялся по городам и весям разоренной страны, потом учился, закончил рабфак, такое непонятное тогда для Фейгеле слово, а потом – ленинградский Политехнический институт. И стал инженером.

Папа много рассказывал о своей жизни, о том, как работал на шахте, рубил уголь, был комсомольским вожаком в Крыму. Про то, как встретил тонюсенькую черноглазую девушку в Днепропетровске на каникулах, влюбился и через две недели увез молодую жену в Ленинград, где им пришлось жить в студенческом общежитии за перегородкой из простыни. Оба учились, а сестренка Танюшка родилась, когда папе как молодому специалисту дали отдельное жилье, а маме пришлось оставить незаконченным институт. Про войну и Татарию, куда эвакуировался его завод, папа рассказывал много и в подробностях.

Отец папы, дед Фейгеле, образованный человек из зажиточной семьи, умер, прожив недолгую жизнь –   всего тридцать восемь лет, от возвратного тифа в 1918 году. На руках его вдовы остались восемь маленьких детей в страшные годы гражданской войны и разрухи. Папа часто вспоминал свое детство в маленьком городке в «черте оседлости», где в основном разрешалось жить евреям. Вспоминал дедовский дом, большой, каменный, на главной улице Балты, с огромным, видимо, винным, подвалом, где во время погромов пряталась не только его семья, но и семьи соседей. До шести-семи лет жизнь папы была простой и понятной. Он рано стал учиться, в пять лет не хотел оставаться один и вместе со старшим братом пошел в школу. Эти годы детства были самые счастливые. Он помнил, как радостно было в доме, когда готовились встречать субботу, как вкусно пахла еда, приготовленная его мамой на субботний обед, как проходила Пасха и другие праздники, но все это до начала смуты и переворотов в России. Затем в его жизнь вошли годы разрухи, голода, смертей. Белые, Красные, Зеленые, Петлюра и всякие разные банды по очереди занимали город. Грабили и убивали одинаково, и девятилетнему мальчику было не понять, кто лучше и кто хуже из всех бьющихся насмерть людей. Матери же, привыкшей жить в достатке, пришлось тогда, чтобы дети не умерли от голода, что-то делать, и она стала торговать чем придется. Но из восьми детей осталось только четверо, два брата и две сестры. Все они жили на Украине, и только папа, сбежавший из дома в четырнадцать лет, скитавшийся по свету, оказался в Ленинграде. Где оказались многочисленные родственники, жившие когда-то в Балте, и куда их разбросала жизнь, папа не знал.

А у деда папы, прожившего сто пять лет, было десять сыновей, все, получили хорошее образование, имели свои большие семьи, но история России разметала всех и сделала неизвестными их судьбы.  

Мама Фейгеле была из семьи купеческой. Ее отец и его пять братьев жили в Виннице на Украине. В начале века ее отец с братом уехал за счастьем в Америку, но брат остался там, а мамин отец вернулся в Россию. Он женился на богатой рослой девице, которая и годами была его старше, и видом солиднее, и ростом выше своего нареченного. Детей у них было шестеро. Младшие – мама и ее брат – родились перед самой первой империалистической, и их отец ушел на фронт. В альбоме семьи хранились его фотографии с фронтов первой мировой – небольшой солдатик в военной форме тех лет и его сослуживцы.

А еще дома стояла фотография дедушки и бабушки, сделанная сразу после их свадьбы. Фотография от времени выцвела, и на ней появились бурые подтеки, видимо, попала на нее когда-то вода. И вообще, было непонятно, каким чудом сохранилась эта фотография.  

И фотографии дедушки с фронта первой империалистической.   

Да еще свадебная фотография мамы и папы 1934 года, где они такие молодые и красивые стоят рядышком и смотрят в свое будущее, не подозревая еще, какая беда ждет их и всю страну через несколько лет.

Эти фотографии Фейгеле очень любила рассматривать. Фотограф усадил дедушку на венский стул у маленького столика, его более рослую супругу поставил рядом. Ее красивая рука лежит на правом плече мужа, длинное расшитое платье, пышные рукава, медальон на высокой груди, прическа по моде начала века, красивое спокойное лицо с едва заметной улыбкой. Это, казалось Фейгеле, была женщина далекого прошлого века. Зато дедушка, еще довольно молодой, напоминал ей портреты Ленина в молодости. Такая же лысеющая голова, усы и костюм точь-в-точь как у Владимира Ильича. Дедушкины глаза тоже слегка улыбались, и оба они смотрели с той старой фотографии такие уверенные и спокойные, что Фейгеле хотелось попасть туда к ним молодым, сесть рядом у колен и поговорить с ними, узнать об их той, другой далекой жизни. Ведь бабушку она видела только уже старой, перенесшей потерю четверых своих детей, двоих от болезней, одного на великой стройке Магнитки, а другого в блокаду, пропавшего без вести во время бомбежек, от голода умер в блокаду и ее муж, дедушка Фейгеле, которого она знала только по этим фотографиям. Дед не хотел эвакуироваться, верил, что война кончится быстро, и остался в блокадном Ленинграде. Бабушка же уехала искать Танюшку, увезенную вместе с детским садиком в глубокий тыл, в какую-то далекую неведомую деревню еще в начале войны. Настойчивость и любовь к внучке помогли ей все-таки отыскать ребенка и привезти ее к родителям в Татарию. И она успела сделать это вовремя, так как Танюшка, пятилетний ребенок, погибала там от голода и болезней. Так бабушка рассталась с дедушкой, и больше они не встречались в этой жизни. Бабушка была верующей, посещала регулярно синагогу, но внучек к этому не приучала, тогда это не поощрялось. Она была человеком сильным, напористым и горластым, говорила бабушка больше на идиш, и поэтому Фейгеле, стараясь ее понять, запомнила на всю жизнь звучание этого языка и немного слов и выражений бабушкиной речи.

Бабушка прожила долгую жизнь и умерла, когда внучки стали взрослыми.

Фейгеле очень любила те дни, когда папа, получив зарплату, приносил домой нехитрые угощения для всей семьи. Эти Александровские пирожные и конфеты «Куколка» казались ей самыми вкусными на свете. Молодая мама водила обеих дочек по музеям и паркам. Но Фейгеле была еще очень мала. Когда сестренке исполнилось четырнадцать лет и она была уже подростком, Фейгеле было всего около пяти, и ее память не сохранила эти посещения прекрасных мест великого города. Только став взрослой, она сама, обследовав все чудесные уголки Ленинграда, посетив его музеи, разглядывая необыкновенно прекрасную архитектуру, влюбилась в этот город, и это стало для нее поддержкой в трудные минуты жизни. Но направление в сторону прекрасного дала все же мама, хотя вкусы Фаинки расходились с мамиными. Сестренка, более похожая на мать, во всем доверявшая ее вкусам, любила все яркое, броское. Фаинке же импонировала простота и строгость, что шло вразрез с мамиными пониманиями красоты. Мама часто говорила ей: «Ты у меня простушка какая-то», что, впрочем, не обижало девочку. Фейгеле нравилось быть такой, какая она есть, и подстраиваться под кого бы то ни было она не могла и не хотела. Ее застенчивость и простота не нравились маме. И она называла дочь Дикой Барой, видимо, по имени героини какого-то фильма, которые вся семья смотрела в то время часто. Эти замечания не придавали Фейгеле свободы, а только усугубляли ее застенчивость и скованность на людях. Мама этого не понимала. И вот это отдаляло дочь от матери.

Работа, на которую мама устроилась, не была денежной, но ей она понравилась. Мама устроилась распространителем театральных билетов, и ее дети с этого времени могли посещать любые спектакли города. А до того мама считала, что в этом нет необходимости, так как все можно было увидеть по телевизору, появившемуся в семье в начале пятидесятых годов у первых в квартире. Тогда интересное кино, всевозможные спектакли и передачи смотрели чуть ли не всей квартирой. Соседи собирались у маленького экрана телевизора, принося с собою скамейки и табуретки, и это чудо техники приковывало их к экрану с линзой на несколько часов по вечерам. Это приобретение вызывало у мамы такую любовь и гордость, что о каких бы то ни было дополнительных посещениях театров с того времени речи идти не могло.

                                          3

Время шло. Девочка росла.

Маленькая птичка Фейгеле осталась в ее детстве. Теперь и папа, и мама, и все окружающие называли ее Фанечка или Фаинка, только бабушка звала ее Фаня, так звали бабушкину родственницу, в честь которой было дано это имя.

Родителям пришлось освободить квартирку на Каменном, куда вернулся, отслужив долгий срок войны и послевоенной службы, красноармеец. Вся семья из пяти человек, включая бабушку, переселилась на Петроградскую сторону в небольшую комнату в очень большой коммунальной квартире на последнем пятом этаже огромного бывшего доходного дома.

Новая квартира выглядела довольно убого. Огромная, с каменным полом и широким крашеным в мрачный зеленый цвет коридором. По обеим сторонам его расположились шестнадцать дверей, которые вели в разные по размеру комнаты. Там проживало около пятидесяти человек. Причем это была лишь отгороженная четвертая часть от всей остальной огромной квартиры, когда-то обхватывавшей кольцом двор-колодец внутри дома. Квартира казалась Фаинке пещерой, населенной странными существами.

Люди, проживающие в этой коммуналке, как и во многих таких же в те годы, конечно же, были все разные, как по возрасту, национальности, образованию, так и по воспитанию.

По квартире носились дети. Их было очень много, зазывали их домой по-русски, по-украински, по-татарски. Но играть в огромном коридоре с закоулками детям было очень интересно, и по своим комнатам они разбирались не скоро.

Удобствами в квартире были очень большая кухня с огромной дровяной плитой посередине и старой облезлой чугунной раковиной на стене, еще две такие же стояли в коридоре около двух страшненьких уборных, к которым вечно занимали очередь жильцы. Вода была в квартире только холодная. Светлым и каким-то даже радостным пятном казалось большое окно в конце коридора, выходившее на южную сторону, на перекресток двух улиц. По одной из них ходили автобусы, большегрузные машины и грохотали трамваи, туда, кстати, выходили и окна той комнаты, которую заняла семья девочки. Это был юго-запад, и солнце здесь было всю вторую половину дня, что делало ее значительно приятней, несмотря на ужасный шум, доносившийся с утра до позднего вечера. Другая улица была менее загружена транспортом, и обе они окаймляли напротив дома небольшой, но очень зеленый скверик, место прогулок всех окрестных детей и мам с колясками. С полудня солнце заглядывало в коридор, изгоняя из него мрак и темень, и «пещера» начинала светиться масляной краской стен и кафелем плиточных полов. На душе у жильцов делалось веселее, и они становились дружелюбнее и улыбчивее. Ко второй половине дня солнце уходило на закат, и потемневшая «пещера» опять нагоняла тоску и раздраженность. Жильцы начинали ворчать, цепляться друг к другу по пустякам, и нередко именно это время суток приводило к скандалам, а то и потасовкам.

Фаинке не сразу, но вскоре стало казаться, что все население квартиры разделено на две неравные части. Это все они, по праву занимающие свои убогие комнатки, а другая часть – это ее одна-единственная еврейская семья, почему-то тоже поселившаяся здесь, хотя и в не менее убогой комнатенке. Эта семья как-то мозолила глаза всем: украинцам, русским, татарам, грамотным и неграмотным, трезвым или всегда пьяным. Они считали возможным перешептываться или высмеивать, осуждать или даже делать свои нелепые замечания, хотя все в семье старались вести себя с соседями вежливо и культурно. По-видимому, не только национальность, но и культура были причинами такого отношения всех этих людей. Когда родители, нарядно одетые, отправлялись в театр, вслед им летело из кухни насмешливое и нарочито громкое замечание соседок: «Ишь, культурные, небось в театр опять пошли». Среди детей младшего возраста, с которыми играла девочка, различия не было, а вот взрослые не очень поощряли их общение.

Все это нагнеталось еще и чем-то совсем не понятным, откуда-то извне, из-за пределов мира ее квартиры. Своим детским умом она понимала это по тому, как напряженно и обеспокоенно вели себя родители. Отец, работавший на заводе инженером, однажды утром, странно как-то по-деревенски одевшись, собрав котомку, куда-то срочно уехал, мама нервничала, а до Фаинки долетали странные разговоры взрослых о каком-то «деле врачей».

Однажды она проснулась, не поняв, рано еще или уже поздно, за окном было синеющее небо, не то раннее утро, не то поздний вечер, в комнате звучали громкие голоса, затем все зашикали друг на друга, и в установившейся тишине девочка услышала знакомый голос диктора из стоявшей на шкафу черной тарелки радио. Очень строгим и грустным голосом он сообщил, что Сталин умер.

                                     4

Это было начало весны 1953 года. Прошлой осенью Фаинка пошла в первый класс.

Ее ожидания учебы в школе, привыкшей к теплу и вниманию окружающей ее семьи, подогретые прекрасным фильмом «Первоклассница», были поначалу радостными и светлыми. Но даже знакомство с ее первой учительницей, имя которой детям и выговорить на первых порах было сложно – Евстолия Демьяновна, ее скорее злое, чем строгое лицо с крепко сжатыми тонюсенькими губами и все покрытое веснушками так, что казалось рыжим, как и ее жиденькие волосы, сильно разочаровали Фаинку.

Оказалось, что и дети не были настроены очень доброжелательно друг к другу. Ей, не ходившей в детский садик, не общавшейся сразу с таким количеством детей, становилось все труднее и труднее понимать окружающих и вписываться в их общие дела. Дома она была свободным веселым ребенком, любившим музыку, которая всегда звучала из репродуктора, песни, которые прекрасным голосом пел ее отец, ей было легко танцевать и кружиться под звуки любимых мелодий, пересказывать, подражая голосам артистов, отрывки из пьес, передаваемых по радио. В школе же она замыкалась, стесняясь окружающих и боясь их насмешек. Злой голос учительницы, ее хлопанье линейкой по столу на малейший шум в классе, постоянный гомон одноклассниц делали пребывание девочки в стенах школы очень утомительным. Не все давалось ей хорошо. Считать получалось лучше, чем писать, и в дальнейшем математика стала ее любимым предметом, в то время как ошибки в диктантах стали для нее сущим наказанием. Она хорошо рисовала, неплохо лепила, даже немного занималась музыкой. А узнав в девять лет, что дети сами пишут стихи, попробовала этим заняться. Стихи, вначале слабенькие, затем стали лучше, и ее душа полилась в стихах, как свободная речка ее юных чувств. Она импровизировала, думала в рифму об окружающей ее природе, людях, событиях, но мало что записывала. Только иногда, когда вирши нравились ей самой, Фаинка записывала их на краях газет или обложках старых тетрадок...

Стихи

ДЕТСТВО

Пахнут мокрым деревом сараи,
А в подвалах плещется вода.
Во дворе игра идет лихая -
Детвора играет в «казака».
Гул о стены дворика-колодца
Бьется, поднимаясь в высоту,
Девочка беззубая смеется,
За сараи спрятавшись в углу.
Черные разбитые ботинки, 
Штопаные серые чулки,
Из-под платья длинные резинки,
А глаза - как в поле васильки!
По подвалам, по дворам, по крышам,
По развалинам разбомбленных домов,
Не боясь ни окриков, ни мыши,
Мы играли в шумных «казаков».
Матери, вернувшись после смены,
Звали в дом, не дозываясь, нас.
Дети первых лет послевоенных,
Детство без излишек и прикрас.
И, журя набегавшихся вечно,
Улыбаясь, говорили все:
«Это поколение, конечно,
Не узнает больше о войне.»

КАМЕННЫЙ ОСТРОВ 

Тихий остров, тихий отдых,
Вспоминаешь ли порой
О цветастых крепдешинах,
О плетеных желтых креслах,
Алебастровых спортсменах,
О годах послевоенных,
О гармони за рекой?
Здесь залечивали раны
Молодые ветераны,
Одинокие сестренки
Уводили их с собой.
А под осенью старых парков
Столько роздано подарков,
Обещаний, поцелуев
И надежды молодой!
Время - враг неумолимый -
Все меняет безвозвратно, -
Только память нам обратно
Возвращает образ зримый.
Где же эти ветераны?
Их свели в могилы раны,
Одинокие старушки
На скамеечках сидят,
Вспоминая, как звучали
«Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои,
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?»
Тихий остров, тихий отдых,
Вспоминаешь ли порой
О цветастых крепдешинах,
О плетеных желтых креслах,
Алебастровых спортсменах,
О годах послевоенных,
О гармони за рекой?

Дедушка Пинхос, прабабушка Хава Яковлевна, бабушка Бетя, тетя Таня и моя мама – первоклассница. 1 сентября 1952 г.