Белла Слуцкин делится воспоминаниями о Песахе, маце и разговорах об Исходе в ее советской еврейской семье.

В нашей советской еврейской семье Песах был нашей тайной. Чуть было не написала «тайной вечерей»! Неким символом причастности. Я тогда мало понимала, причастности к чему, но ощущение особенной ночи сохранилось на всю жизнь. А о маце я знала столько, сколько себя помню.

«Когда тебя назовут жидовкой, не обижайся»

Перед моим первым «первым сентября» папа меня позвал на кухню, усадил перед собой и очень серьезно сказал: «А теперь слушай. Когда тебя будут обзывать жидовкой, ты не должна обижаться. Мы — великий народ. Когда-то мы ходили по пустыне 40 лет. Есть было нечего, кроме этих сухих лепешек. Помнишь, у нас на шкафу лежат?»

Я помнила. В огромной картонной коробке маца, которую бабушка приносила из Синагоги, хранилась весь год. Бледная, напоминающая пожелтевший полусвернутый лист бумаги. Мне она не казалась вкусной, но тайна и причастность к ней делала вкус мацы божественным. Это означало, что пришла весна, что сапоги скоро я поменяю на туфли, зацветет яблоня и мы пойдем к бабушке Шуламит и дедушке Леве вечером. И мне разрешат не спать столько, сколько я захочу.

Наша тайна и разговоры об Исходе

Память восстанавливает детское ощущение праздника и тайны. Ах этот волшебный накрытый пасхальный стол! Особенное сочетание запахов, косых лучей заходящего солнца, как бы говорящих нам: «Совсем скоро надо начинать», голосов взрослых из кухни и позвякивания посуды. Тарелки с темно-розовой окантовкой. А в середине вишенка. Хрустальный графин с рубиновым вином. Мельхиоровые длиннозубые вилки, маца и фаршированная рыба, равнодушно пялившаяся единственным глазом с овального блюда, поставленного наискосок. Все празднично одеты. У моей бабушки накрашены губы, как по большим праздникам. Все еще живы.

За нашим столом не задавали «Четыре вопроса». Не пели «Хад гадья» и «Ма ништана». Но эта ночь отличалась от других. Это была наша тайна. Наша «ложа каменщиков». Мы хрустели мацой и ели прозрачный бульон с кнейдалах. А взрослые говорили об Исходе: «Вот и Кирмайеры уехали. А Ройзманы пишут, что тяжело им. Но детям хорошо».

И эти незнакомые мне люди, и недосказанность фразы «уехали туда» были тоже частью нашей тайны. Какие-то люди. Которые когда-то были такими же, как мы. Но они «уехали туда». И о них знаем только мы. Воображение рисовало детей в ярких футболочках. Как та, которую я один раз видела на девочке в Синагоге. Ее бабушка шептала моей, что эта футболочка «оттуда». Они были веселые, эти дети, и ели шоколадное мороженое. Ведь им «хорошо там».

А потом был вишневый компот. Расплывающийся в глазах стол, а на нем штрудель. Звуки становились далекими. Как будто говорили из аквариума. Меня относили на диван. Но разговоры про «уехали» и «там» продолжались. «Лева. Надо ехать». «Ай, Беба, брось. Азохен вей ехать. А работу куда?» И, засыпая, я «ехала туда». Прямо по рогатым арабескам на красном ковре. Их никого уже нет в живых. Они все похоронены там. Недалеко друг от друга на еврейском кладбище. Не успели уехать «туда».

Много лет спустя

И вот много лет спустя в бедненькой гостинице, куда нас поселил Сохнут, на хромом столе в пластиковой тарелке лежат маца и листья салата. Я уже не ребенок. Я завтра утром улетаю в Израиль. Одна. «Уехали» и «там» теперь уже относится ко мне. Я знаю, куда я еду. И знаю, зачем. Напротив меня сидит мой папа. В руках сохнутовская Агада, но он не читает ее. А плачет:

— Белла, зачем?
— Чтоб не рассказывать перед первым сентября своей дочери, что ее будут называть жидовкой. Чтоб она знала, кто она.

А через неделю у себя дома, в освобожденной Самарии, я — бабушка с накрашенными губами, мои сыновья в кипах, дочь в красивом высоком кисуй роше, внук- младенец с еврейским именем, мой муж за пасхальным столом с непременным графином рубинового вина и тарелочками с темно розовой окантовкой будем читать Агаду на иврите. С Б-жьей помощью. Да. Я купила похожие тарелки для Песаха.

В следующем году — в отстроенном Ирусалиме. Хаг самеах!

Фото: My Jewish Learning