16 февраля исполняется 86 лет со дня рождения Аарона Аппельфельда, одного из наиболее известных современных израильских писателей. Он ушел из жизни год назад, 4 января 2018 года.

Аарон Аппельфельд, неоднократно получавший самые престижные литературные награды, стоит в одном ряду с такими значимыми фигурами израильской литературы, как Амос Оз, Алеф Бет Иегошуа и Давид Гроссман. Аарон Аппельфельд, сам чудом вышивший в Катастрофу, считал главной целью всей своей последующей жизни рассказать о Катастрофе как можно большему количеству людей.

Мастер недомолвки

Место Аппельфельда в израильской литературе уникально: он был единственным израильским писателем, который сразу после Второй Мировой войны начал писать о Катастрофе в то время, как вся зарождающаяся израильская литература была идеологически ориентирована на темы воссоздания, восстановления и начала новой жизни.

При этом в романах Аппельфельда Катастрофа никогда не изображается графически через конкретные описания или ужасы газовых камер. Война и Катастрофа у Аппельфельда показаны глазами ребенка, наивного, ничего не понимающего, лишь постепенно осознающего надвигающийся ужас, и поэтому его описания особенно пронзительны и сильны. Стиль Аппельфельда – это постепенное подведение читателя, вооруженного историческим знанием, к исторической правде, которую герои либо еще не знают, либо отказываются понимать. Его характерный стиль – намеки, недомолвки, аллюзии, догадки, потрясает читателя, т.к. он знает о Катастрофе. Стиль Аппельфельда, изобилующий недомолвками, снискал ему огромную популярность, 16 из его романов были переведены на другие языки.

Мальчик, бежавший из концлагеря

У особенного литературного стиля Аппельфельда была и особенная причина: Аппельфельду исполнилось всего 8 лет, когда началась война. Он родился 16 февраля 1932 года под Черновцами, в тогдашней Румынии. Семья была образованной, принадлежавшей к среднему классу, в ней предпочитали говорить на немецком, т.к. отношение к идишу, как и у многих образованных евреев, было пренебрежительным. Семья проводила летние месяцы в курортном городке Баденгейм...

Когда началась война, мать Аппельфельда сразу убили, а он с отцом был депортирован в украинское Приднестровье. После того как их с отцом поместили в концентрационный лагерь, Аппельфельду удалось бежать и после побега он в течение трех лет бродяжничал и кормился случайной работой у местных крестьян, часто настроенных очень враждебно. Аппельфельд даже какое-то время работал помощником на советской армейской полевой кухне. А затем, после непродолжительного пребывания в лагере для перемещенных лиц, в 1946-м году Аппельфельд оказался в Палестине. Он участвовал в Арабо-Израильской войне 1948-го года, на тот момент ему было всего 16 лет. Аппельфельд закончил Еврейский университет в Иерусалиме, долгие годы работал учителем, а потом и профессором литературы в университете имени Бен-Гуриона в Беершеве.

Немота и исцеление

Впоследствии Аппельфельд рассказывал о том, как долго его мучили воспоминания о пережитых страшных годах, и то, как он был не в состоянии ничего связно описать или рассказать что-то конкретное о своем путешествии в ад и своем украденном детстве.

Немота Аппельфельда продолжалась долго. Должно было пройти какое-то время, и когда пережитое немного отдалилось, он начал писать рассказы, причем на иврите, который он начал учить в поздней юности, а не на его родном немецком. «Я кое-что помню, но этого слишком мало, – говорил он, – поэтому я пишу вымышленные истории, т.к. я сразу понял, что моя память недостачно крепка, и я должен заполнять пробелы с помощью воображения».

«Дым». Беззаконие в палаточном лагере

Первая книга Аппельфельда называлась «Дым», в ней речь шла об иммигрантах, живущих в Тель Авиве в палатках на берегу моря – контрабандисты, спекулянты, промышляющие на черном рынке, ведущие богемную жизнь, в которой нет законов. И хотя о Катастрофе не говорилось напрямую, беззаконие и жизнь в палаточном лагере являлись своего рода протестом против государства и его контроля. Люди, запутавшиеся и одичавшие, создавали новую разновидность лагерной жизни как протест, как неприятие всего того, что в них было сломано. В этой жизни нет ничего благородного или привлекательного, как нет ничего благородного в том, что ты выжил, и это и есть взгляд Аппельфельда на Катастрофу – дикое желание жить в людях, но и страх, и внутренняя сломленность – навеки. «Дым» никто не хотел публиковать, т.к. там была голая и неприкрытая правда, без какой бы то ни было романтизации.

Главным лозунгом было «Забудьте!»

Аппельфельд рассказывал потом об этом времени так: «Когда я приехал в Израиль, главным лозунгом было – «Забудьте!», и негласно принятой была идеологическая позиция «если уж говорить о Катастрофе, то только об ее героическом аспекте, о партизанах, но никак не о лагерях». Так было до 60-х годов. К моменту написания «Дыма», в конце 50-х, ничего менее соответствующего тогдашней идеологии нельзя было придумать: «Им нужна была воспитательная литература, воспитывающая молодое поколение. Поэтому главным направлением в литературе был социалистический реализм». В те годы, сразу после создания, Израиль был светским аграрным государством, с коллективистской идеологией. И социализм, по словам Аппельфельда, придавал раннему сионизму «миссионерские свойства» и духовность, которые со временем улетучилась, т.к. с улучшением качества жизни людей начали интересовать «деньги, потом деньги и снова деньги», неудивительно, что люди стали возвращаться к религии в своем поиске ответа на вопрос, что же такое еврейство. И сионизм, по мнению Аппельфельда, в новейшей истории Израиля потерял свои функции и смысл.

«Баденгейм, 1939 г.»

Самый знаменитый роман Апперфлеьда – «Баденгейм, 1939 г.» – не говорит о Катастрофе открыто. Роман начинается с того, что на курорте, недалеко от Вены, образованные, рафинированные и буржуазные евреи беспечно загорают, флиртуют и лакомятся горячим штруделем с мороженым. Занятые своими развлечениями, они упорно не замечают некоторые странные признаки: например, Санитарная комиссия выдвигает требование всем евреям зарегистрироваться. Но вскоре евреям приходится найти способ, как перебраться в Польшу и, хотя этого нет в романе, читатель понимает, что там их ждет лагерь смерти.

«Всем, кого я любил»

В другом своем романе, «Всем, кого я любил», Аппельфельд рассказывает историю Пауля Розенталя, 9- летнего еврейского мальчика из Черновцов, чья семейная бытовая драма совершенно заслоняет политические события, происходящие вокруг. Родители Пауля разводятся и его мать принимает христианство, чтобы выйти замуж за «гоя», белокурого учителя гимнастики, которого Пауль ненавидит. Пауль решает жить с отцом, вспыльчивым и эгоистичным художником, который предается пьянству. Для читателя, который уже знает, что произойдет с евреями Черновцов, незнание и непонимание происходящего героями и их погруженность в ежеминутные бытовые драмы, особенно врезается в память. Но читательское знание не имеет никакой силы над героями, и Аппельфельд показывает, что Пауль – не пророк, а всего лишь ребенок, являющийся жертвой, причем пока еще не Вермахта, но взрослых, которые постоянно принимают неправильные решения.

Герои Аппельфельда: обреченные и растерянные

Герои Аппельфельда всегда обречены, хотя сами этого не понимают, т.к. они, обеспеченные ассимилированные евреи, всячески пытаются отгородиться от своих еврейских собратьев и их бедности, невежества и нежелания ассимилироваться, потому что видят в них истоки антисемитизма. Их стратегия – игнорировать надвигающуюся опасность – неизбежно приводит к самообману и добавляет неизвестности и тайны, что усиливает шок у читателей, т.к. они уже знают, что в отличие от евреев, находящихся в потемках, их преследователи – их будущие хладнокровные убийцы – прекрасно понимают и осознают, что собираются сделать. Читатель знает с самого начала, что Катастрофа поглотит всех, и ассимилированных, и религиозных, и тем сильнее эффект от прочитанного.

Еврейский мальчишка, чудом выживший в Катастрофе, – таким был и остался сам Аппельфельд; все отмечали, что даже уже будучи пожилым человеком, Аппельфельд отличался задорным мальчишеским выражением лица. Но при этом его моложавая наружность оставляла у собеседников ощущение глубокой мудрости, к которой этот человек пришел еще будучи очень молодым. Все его книги обращены в прошлое, это – прошлое растерянного ребенка, брошенного на произвол судьбы, находящегося среди взрослых, таких же растерянных, как и он сам, напуганных тем, что происходит, не меньше его. Герои его книг всегда растерянны и парализованы – они чувствуют, что постепенно их поглощает Катастрофа, но ничего не могут сделать.

«Сломать негласный код молчания»

Интересны были взгляды Аппельфельда на еврейство. Он говорил так:

«Евреи – это прежде всего племя, племенная принадлежность. Национальность, как понятие, вообще никогда не использовалась евреями. По еврейским понятиям, все было проще – человек мог быть либо евреем, либо неевреем. Сионизм ввел в обиход понятие нации, национальности. И сионизм пытался ввести это понятие для того, чтобы упорядочить и сделать еврейство 'нормальным'. Давайте будем, как французы или англичане – вот, что предлагал сионизм. Но в результате получилась редуцированная версия еврея, одной разновидности нового еврея, новой нации, имеющей право на существовании только в Израиле. И поэтому, из-за этой идеологии, в Израиле было так мало интереса к Диаспоре, и это было неправильным. Именно потому, что еврейская история прежде всего была историей иммигрантов, эта новая нация была нацией иммигрантов. Отделение и противопоставление себя, умышленно или неумышленно, еврейской Диаспоре – было непростительной глупостью. И меня бесконечно упрекали в том, что я этого не делал, для меня не было различия между евреями Израиля и евреями Диаспоры, это были одни и те же люди. Мне говорили – зачем приводить сюда этих 'старых евреев' и меня называли 'слишком еврейским писателем', потому что я был так озабочен воспоминаниями о Катастрофе».

По словам критика Эвы Хофман, «призванием Аппельфельда было сломать негласный код молчания, он с отчаянной смелостью открывал те уголки души, которые были скрыты от читателей завесой секретности и печали».

«Выжившие ни за что не станут читать мои книги»

Аппельфельд написал много книг, практически каждый год-два писал по роману, и его писательское мастерство с каждым романом оттачивалось все больше. Никому неизвестный вначале писатель, со временем он нашел свою аудиторию, которая увеличивалась год от года, но парадоксальным образом, главными читателями Аппельфельда, писателя, писавшего о Катастрофе, были люди, у которых о Катастрофе не было собственных воспоминаний. Поэтому он и говорил:

«Выжившие ни за что не станут читать мои книги, им это будет слишком больно, но дети тех, кто им ничего о Катастрофе не рассказывал, или говорил неправду, вот они-то и стали моими самыми главными читателями, с жадностью поглощающими мои книги. Много лет я был офицером израильской армии, ответственным за культурную работу. И первым вопросом, который я задавал молодым солдатам, был вопрос, о том, откуда их родители. И в ответ на это неизменно слышал, что они ничего об этом не знают. Ни-че-го. Ни названия концлагеря. Ни названия деревни, или местечка, или города, из которого были родители. Потому что израильское общество было в первую очередь обществом выживших, и именно из-за того, что они избегали этой темы в разговорах со своими детьми, в жизни этих детей была темная страшная дыра, о которой они прекрасно догадывались и которая будоражила их воображение. А вот это отношение, в основном, создавало ощущение поверхностности и отсутствия каких-то важных частей жизни, и это создавало новое поколение и делало их детей израильтянами».

Литература против воспоминаний

Аппельфельда неоднократно просили написать правдивые и документально достоверные воспоминания, но он неизменно отказывался и объяснял это так:

«В отличие от литературы, воспоминания не так легко проникают в интимную сферу души и сознания. Воспоминания более сухи и сдержанны, в то время, как литература способна затронуть самые болезненные и сложные эмоции ... Литература должна всему найти объяснение, вы не можете просто так сказать «он ее любил», вам нужно непременно показать и объяснить, почему и за что он любил ее. И в этом и заключается главный конфликт между фактами и литературой – некоторые факты просто не могут быть объяснены и осмыслены. Например, для того, чтобы верить в совпадения, достаточно быть верующим человеком, вернее, с точки зрения религии, не бывает совпадений, поэтому совпадение непременно получает объяснение, а значит, подразумевает веру. Так же и с литературой, но не с фактами – они беспощадны. Катастрофа необъяснима».

Отец и сын: случайная встреча спустя 20 лет

Аппельфельд неоднократно возвращался к мысли, что многое из того, что он пережил, не поддается ни пониманию, ни объяснению, и часто говорил, «нельзя даже притвориться, что это можно понять». Так, например, он попал в Израиль как сирота, и лишь спустя много десятилетий узнал, что его отец тоже жил в Израиле. То, что ни он, ни его отец ничего не знали друг о друге целых двадцать лет в крошечном Израиле было настолько непосильно для его воображения, что Аппельфельд как-то признался, что не смог бы об этом написать ни рассказ, ни даже роман. Настолько в этом чудесном спасении и его, и его отца, а потом и в их случайной встрече, все было невероятно и необъяснимо, что писать об этом для него было невозможно: «В жизни может произойти чудо, можно просто сказать, что так случилось, а в литературе нужно объяснить, почему. Для нашей встречи с отцом после стольких лет у меня никакого объяснения не было».

«Мы все были евреями»

Аппельфельд в беседе с своим другом Филипом Ротом, еще одним титаном современной еврейской литературы, сказал: «У меня заняло долгие годы понять, как сильно на меня повлияли предрассудки моих родителей, демонизировавших неграмотное еврейское местечко и все, что с ним связано. Но все же первые искры понимания того, что разницы между нами и ними не было, у меня появились уже тогда, когда нас выгнали из дома и погнали в гетто. Именно тогда я заметил, что двери и окна наших нееврейских соседей внезапно закрылись, и мы шли по совершенно пустым улицам. Мы все были евреями. И ассимилированные, такие, как моя семья, и нет».

Аарон Аппельфельд в Дортмунде, Германии, в 2005 году, на получении премии имени Нелли Закс

Источники: newyorker.com, nytimes.com

Ольга Левицкая