Все проекты
Общину поддержали 29715 раз

Константин Фам: «Когда я снимал ''Туфельки'', год смотрел только вниз»

Константин Фам – участник и призер множества отечественных и европейских кинофестивалей. Один из немногих режиссеров, снимающих на тему Холокоста. Он рассказывает «Эдену» о своем киноальманахе «Свидетели», большой семье, жизненных приоритетах и чудесах. Материал Константин Фам еврейский фильм интервью предоставлен журналом «Эден»

– Как вы пришли к созданию фильмов, были ли препятствия на этом пути?

– Стать режиссером я захотел в шестнадцать лет, когда учился в театральном училище, у меня ведь первое образование актерское. Но в то время в русском классическом театре с моей внешностью и фактурой делать было нечего. В юности я думал, что неважно, как выглядит Ромео, Гамлет или иной персонаж, важно, что ты несешь, что ты хочешь сказать посредством своего героя. Когда ты начинаешь работать на сцене - формируется твое личное мировоззрение, начинаешь понимать какой у тебя взгляд. Взгляд режиссера – это все-таки взгляд со стороны. Актер – существо, которое все надевает на себя, присваивает себе и начинает с этим жить, а режиссер - это всегда взгляд сверху, он над ситуацией. Когда происходили мои первые опыты на сцене, я понял, что мне интереснее дирижировать, чем исполнять. Придумывать систему взаимоотношений, картинку, мир. Когда мы начали первые постановки, этюды, пьесы, я осознал, что мне не интересен всего лишь один персонаж, я не могу присвоить себе его качества, мне интересно создавать новый мир. Это послужило отправной точкой для режиссуры.

Препятствия, конечно, были. В кино ведь нет права на ошибку. Нет возможности долго обучаться в процессе создания фильма. То как картина выглядит изначально, у нас в голове, и что мы видим в итоге на экране – большая разница. Для того чтобы прийти к какому-то произведению надо потренироваться. Это только со стороны кажется, что все так хорошо, «глянцево» и просто, но, конечно же, это совсем не так.

В кино нет ничего второстепенного – все в кадре. Очень многое зависит даже от обычной массовки. Кажется, что это неважный элемент, но любой недочет может оказаться трагедией – разрушить атмосферу и веру зрителя в происходящее. Кино – создание нового мира. Зритель погружается в него, когда начинает смотреть твою картину и либо верит сразу, либо не верит вовсе. Вопрос в том удалось ли тебе создать этот мир, заставить в него поверить.

– Какую роль для вас играет аудитория? Вы ориентируетесь на то, сколько людей увидят вашу ленту или сколько людей ее поймут?

– Все важно в совокупности. В любом случае, режиссер - это такой же певец или актер только он представляет на обозрение не себя самого, а свое видение. Конечно же, хочется быть понятым и показанным на максимальном количестве площадок. Но если выбирать путь исключительно в сторону популярности – это совсем другая история. Мне хочется, конечно, чтобы людям понравилось, что я делаю. Мне хочется, чтобы услышали, что я говорю. Но буду ли я делать что-либо, чтобы собрать максимальное количество «лайков» - большой вопрос. В свое время я принял непростое решение и выбрал то, за что мне не будет стыдно, и что мне действительно интересно.

Сейчас принято считать, что кино живет всего год с момента релиза и после этого оно уходит. Мне кажется, что это не так. Вчера, например, я нашел в интернете первую короткометражку Стивена Спилберга, 1968 года. Это кино старше меня, но оно живо, его смотрят люди и я в том числе. «Рукописи не горят»,- очевидно, что это касается любой запечатленной информации.

Я не знаю, будут ли через тысячу лет смотреть мое кино, но есть высокая доля вероятности, что оно останется. Тем более я снимаю сейчас на такую тонкую тему, которая важна для целого народа. Я думаю, что у моего фильма всегда будет аудитория. Мне кажется, что во всех еврейских семьях наверняка смотрели «Список Шиндлера», «Пианист», «Жизнь прекрасна». Ведь не так много фильмов о Холокосте, около тридцати, из них десять-двенадцать серьезных работ, снятых с большим размахом.

– Расскажите о вашем киноальманахе «Свидетели». На какой стадии вы сейчас находитесь и как вы оцениваете этот проект лично для себя?

– Для меня этот проект во многом психотерапевтический, потому что я по маминой линии не знаю никого из родственников, эта линия полностью потеряна, я таким образом восстанавливаю картину того прошлого, той истории семьи, народа. Рассматривание семейных фотографий, которых нет, рассказ историй, которых нет. Мы знаем, что мои дедушки и бабушки из Белоруссии и Украины, и вот я смотрю и примеряю, представляю, кем они могли быть. Можно догадываться лишь по каким-то обрывкам воспоминаний.

Когда я делал первый фильм «Туфельки», у меня было ощущение, что это не я иду, а Туфельки меня ведут. Я пришел к ним в витрине Освенцима, и что-то произошло в этот момент, нечто необъяснимое. Я находился тогда в кризисе, в душевном смятении, мне не нравилось, что я делаю какие-то сериалы, заказы, реклама, передачи – сплошные «телепомои», детям даже не скажешь толком, что снимаешь. И в один миг все изменилось. В тот момент мне захотелось обнять всю эту гору обуви, прижаться к ней. Черпать вдохновение в концлагере - это звучит очень странно. Но прикоснувшись к энергии этих шести миллионов погибших в таком месте было колоссальное ощущение инициации, включения. Будто тебя взяли за руку и сказали – все, ты на месте. Иди дальше уже с этим. И меня это не покидает до сих пор, я себя чувствую очень защищенным и правым в хорошем смысле. У меня нет никакого страха, я знаю, то, что я делаю – нужно.

Был такой случай – мы снимали в Румынии, на полках в нескольких сценах должны быть книги, как часть декорации. Вдруг я беру одну книгу с этих полок и вижу, что это «История евреев» 1904 года, уникальный экземпляр, которому нет цены. Никому их присутствующих до нее дела не было, она так и валялась в горе остальных книг. Я, конечно, говорю – продайте, на что мне отвечают – да мы дарим тебе, чего уж там. Так и с фильмом. Кто захочет – увидит.

– Ощущаете ли вы влияние своей профессии на вашу повседневную жизнь? Бывают ли моменты, когда вы ловите себя на мысли «вот этот диалог хорошо бы смотрелся на экране»?

– Когда ты выбрал профессию кинематографиста, ты снимаешь раз в год в течение месяца. Все остальное время ты находишься в мыслительном процессе. Ты постоянно живешь в своей картине, бесконечно ее правишь. Когда я снимал «Туфельки» я год смотрел только вниз, только на обувь, весь мой взгляд был прикован к ногам. К тому, как ноги разговаривают, как люди ставят ноги и так далее. Когда я поставил себе цель рассказать историю через историю туфелек, я начал наблюдать.

– Какие режиссеры на вас повлияли или влияют до сих пор? В чьих фильмах вы черпаете вдохновение?

Константин Фам еврейский фильм интервью – На меня влияют скорее отдельные картины. Когда я был в юном возрасте, были фильмы, которые, так скажем, не оставляли меня в покое. Например «Полет над гнездом кукушки». В частности сцена фильма, где герой Джека Николсона – Мак-Мерфи берет стиральный агрегат, пытается оторвать его от пола, а он весит килограмм двести, и человек его комплекции не может этого сделать, априори, и все спорят о том, можно ли вырваться на свободу, подняв эту бешеную тяжесть и выбив ею стену. Они делают ставки, но мы заведомо знаем, что герой проиграет, потому что это невозможно, но он идет на этот шаг. И в конце, когда у него не получается, все смеются над ним, а он отдает проигранные деньги и говорит – «Я хоть попытался». Это центральное послание, главное высказывание фильма. В итоге в самом финале его ученик, немой вождь-индеец поднимает этот агрегат, выбивает стену и становится свободным. Для меня эта картина номер один. В тот момент я все разбирал душой и сердцем, а не разумом. И для меня это было откровение, и этот фильм, и эта фраза они во мне живут, это как путеводная звезда, как жизненное кредо. Я живу по принципу «я хоть попытался».

– А сейчас вы можете переживать такие эмоции, так реагировать и откликаться? Сохраняется ли юность души?

– Представьте, что наша память – это некий жесткий диск, на котором на самом деле еще очень много места. Если все это видеть как систему папок, то у нас есть заполненные пробелы: любовь, предательство, ненависть – очень сильные пережитые эмоции. Конечно, у меня двадцатилетнего не было такого багажа, как сейчас, восприятие меняется. Да и времени физически смотреть такое количество фильмов, как раньше, просто нет. У меня только за прошлый год было восемьдесят перелетов. Удивиться, конечно, уже сложнее.

Юность души в моем возрасте– это, когда ты сорвался и побежал смотреть закат, а утебя гора посуды, неоплаченные счета, дети, которых ты не забрал из школы. Я осознанно хочу наблюдать закат и осознанно дурачиться и сохранять юность души, но я живу в обязательствах и зачастую не могу себе этого позволить. Запросы мозга и души остаются юношескими, но мы живем в реалиях обязанностей.

– В последней нашумевшей картине Паоло Соррентино «Молодость» дочь главного героя обвинила его в том, что он всю жизнь отдал искусству-музыке, а они с мамой слышали только вечную фразу «тише, я работаю». У вас пятеро детей, как удается совмещать серьёзные творческие процессы и большую семью?

– Я обожаю своих детей и стараюсь все товремя, которое у меня есть проводить с большим вовлечением. У меня потрясающий опыт общения с моей покойной мамой, в котором практически не было закрытых тем, и тайны, если какие-то и были, то только затем, чтобы не сделать больно. Но у нас было принято, что если вопрос был задан, то на него всегда был честный ответ. Я стараюсь быть с детьми максимально честным, и у нас нет секретов, мы говорим обо всем. В отношениях с моей мамой мы к такой форме пришли постепенно, и это была обоюдная работа. В отношениях моих с моими детьми мы сразу выстраиваем такую тактику. Любая семья – это отдельная организация со своими правилами или их отсутствием, но возможность общаться максимально доверительно – это самое ценное, что есть в наших семейных отношениях.

Когда ты изучаешь тему Холокоста, ты думаешь, почему люди позволили это сделать с собой, почему не убежали, почему не дали отпор и масса других вопросов. Одно время у меня к моей покойной бабушке были огромные претензии (она занималась заменой документов, сокрытием еврейства). Была такая обида на нее – как она позволила лишить нас истории? А потом, когда ты начинаешь изучать историю Харькова, города, откуда моя семья, который три раза был в оккупации, что делалось тогда с евреями, когда с первого дня евреев показательно вешали прямо на балконах Сумской (центральная улица), отлавливали и морили угарным газом в газвагенах, сгоняли, как скотину в Дробицкий Яр… Тогда задаешь себе вопрос - как можно было выжить с пятью еврейскими детьми (бабушке удалось сохранить только троих). Мама вспоминала, что бабушка никогда не носила открытых платьев, так как вся грудь была изуродована ожогами и порезами и никогда не гворила откуда эти шрамы. Когда ты молодой человек ты думаешь – бабушка, да ты должна была выйти и сказать, топнуть ногой и так далее. А сейчас когда мне сорок три, я откажусь от чего угодно, буду в коленях ползать, лишь бы моих детей не тронули. В той ситуации можно было только так. Или по-другому, но тогда и нас бы не было.

– Происходили ли в Вашей жизни чудеса?

– Я считаю, все что происходит – это чудо. Мне кажется, что меня Всевышний очень любит, наверное, потому что это взаимно.

Если говорить о конкретном чуде, то со мной произошел такой случай во время моей учебы во ВГИКЕ: я как-то поздно вечером ехал в троллейбусе, сидел на теплом месте в середине. За две остановки до того как мне нужно было выйти на моей остановке, мне вдруг захотелось встать и пойти в конец вагона, хотя холодно было ужасно, а место было комфортное.

Я встаю, иду в конец троллейбуса, на остановке заходит пара и, конечно, идет на «теплые» места, все ведь знают, что они нагретые, возле мотора в середине. Мы едем какое-то время, выезжаем на перекресток и в это место, где я сидел, и где теперь сидят эти парень с девушкой, въезжает автомобиль. Парень головой выбывает троллейбусное стекло, у него буквально разрезается лицо, страшное зрелище. А у меня ни царапины. Мне кажется, это конкретная демонстрация шестого чувства.

Даже если взять самолет – я считаю, что если ты опоздал, значит ты правильно опоздал, это был просто конкретный пример.

Я три раза терял бизнес и каждый раз понимал, что так было правильно. Если бы ты достиг того, к чему шел, то это направление было бы тупиковым. Лучше, когда развилка и надо постоять и подумать. Из обрыва очень тяжело выбираться и становиться обратно на рельсы, а с развилки всегда можно уйти в другую сторону. Мне кажется, что нам каждому приготовлена своя дорога, просто, мы должны очень внимательно слушать.

Я убежден, что у Творца для каждого из нас есть готовый сценарий – мы все родились, и мы все умрем, в нашей жизни присутствует семья, дети, Всевышний, возможность выбора, любовь и предательство, деньги и забвение, и мы можем через весь спектр всех этих ощущений пройти, делая одни или другие выборы. Как с книжной полки ты берешь книгу – приоткрыл и решаешь – твое это или нет.

На самом деле, даже за один день можно испытать весь спектр эмоций, и это может быть самый счастливый день в твоей жизни.

Это не поза, не бравада. Некоторое время назад я пришел к какой-то точке, в которой надо начать торопиться, и подумал – что бы я действительно хотел делать? Что я оставлю? Стремиться как можно больше заработать? – но всех денег не заработаешь. В такой момент ты понимаешь, что должен успеть сделать что-то очень свое, очень личное, то, что не потратится, а останется. Хотя бы чтобы дети смогли сказать – а мой папа сделал это, и им не было за меня стыдно.

Регина Глинщикова


Вконтакте

КОНТАКТЫ РЕДАКЦИИ

190121, Россия, Санкт-Петербург,
Лермонтовский проспект, 2

+7 (812) 713-8186

[email protected]

Рейтинг@Mail.ru
Яндекс.Метрика
Вход
Уже поддержали общину